Пётр Лаврентьев - Островитяне. Сборник рассказов

– Ну, теперь наш черёд, дружище, – посмотрел на меня майор. – Ты будешь смеяться, но прикрыть нас некому – вот незадача-то!

Он грустно улыбнулся и поводил ладонью в перчатке перед моим лицом:

– Алло, очнись! Пора вставать! Давай на счёт «пятнадцать»…

Мы приготовились к старту с разных сторон взорванной машины.

Во рту у меня пересохло, ноги тряслись. Я волновался: не подведут ли они, когда я променяю относительную безопасность горящей брони на простреливаемую со всех сторон улицу. Наше положение было хуже остальных ребят – они не могли поддержать нас своими стволами, ничто не помешает врагу бить по нам прицельно и расчётливо.

– Ты готов? Три… Пятнадцать!

Всё. Я дал пинка страху, чтобы он заткнулся хоть на пару секунд и, воспользовавшись этим затишьем, выскочил на открытое пространство. Выскочил и словно увяз в киселеобразной пространственно-временной гуще, которая сковала мои движения, сгустила воздух, превратив его в вяжущее и липкое вещество, мешающее продвижению, отчего, видимо, комбат оказался впереди, а я, борясь с тягучестью ночного кошмара, видел только его спину в пятнах камуфляжа и уличной грязи. Очереди автоматов для меня смолкли, но я почти реально видел летящие пули и оставляемые ими в воздухе следы турбулентности, ожидая, что какая-нибудь из этих свинцовых жужжащих пчёл скоро ужалит меня.

Комбат что-то кричал на бегу, я увидел его перекошенный рот и почему-то безумно весёлые глаза, когда он повернул лицо ко мне. И в эту секунду лживую тишину в моей голове нарушил странный, выделяющийся из однообразного грохота войны звук…

Блюп-п…

Майор вздрогнул, на секунду приостановил свой бег, будто проверяя в памяти – не забыл ли чего там, за подбитым БТРом? – и вновь побежал вперёд. Побежал быстро, как и прежде, и я, поначалу встревожившись от непонятного звука, как привязанный последовал за ним.

Мы добрались до трёхэтажки. Вспомнив рассказ майора, я незаметно ощупал штаны на заднице. Успокоенно вздохнул. Комбат уже опять не давал скучать:

– Егоров, Хохол – не спим, наблюдаем за улицей! Головы не высовывать зря! Как ты, Датчанин? – он повернул ко мне свою закопчённую дымом рожу, снова улыбаясь. – Добежали-таки?

Но я смотрел на левую сторону его груди, на то место, где обычно у людей бьётся сердце – там расползалось огромное кровавое пятно. Даже не пятно – целое озеро было в бушлате, сожми я сейчас ткань – и из подкладки полилось бы как из ведра.

Майор проследил за моим испуганным взглядом, побледнел, сел на пол, прислонившись к стене, и сказал:

– Зацепило всё-таки меня. Вот, блин, невезуха. Дай сигарету.

Я достал пачку, протянул сигарету и чиркнул зажигалкой. Комбат затянулся, прижал руку к сердцу и потёр за пазухой, поморщившись. Когда вынул руку обратно, она была вся в крови, с пальцев текло ручьями.

– Слушай, Датчанин, – спокойно, дымя сигаретой и стряхивая пепел совершенно не дрожащими пальцами, произнёс майор. – Ты к моим сам зайди, расскажи потом.. Бывает же… Сам видишь… Ты знаешь, – вдруг оживился он. – А ведь совсем не больно, ни капельки! Если бы не увидел, то и не знал бы, что попали! Сперва лишь ударило сильно, аж дыхалку сбило… Так что не бойся, Датчанин, не больно это…

Он вдруг замер, как будто прислушиваясь к чему-то в окружающем грохоте, держа сигарету около губ и всматриваясь в одну точку.

Я ждал, что ещё скажет майор, но он больше ничего не сказал – он умер.

Умер без страданий и боли – ведь его, лунного мальчика, земля не собиралась удерживать на своей поверхности, отпустила без вопросов.

– Вот видишь, – прошипел гад. – Там собрались одни классные ребята, такие, кто чего-нибудь да стоит. Здесь осталось одно дерьмо, смотреть не на что. Одно дерьмо и ты. Тебя ничего не держит, ты потерял всё. Решайся.

– Сам ты дерьмо! – психанул я на змея и схватил его за основание головы, которое изображает у пресмыкающихся горло. – Воняешь и ты и твои слова!

– Полегче, – просипел он. – Ты тоже не ангел – всё рыло измазано…

– Не слушай его, – раздался голос из темноты. Я повернулся и заметил силуэт человека, прислонившегося к стволу яблони. Незнакомец двинулся вперёд и, выйдя на лунный свет, приветливо помахал рукой.

– Здравствуй! – сказал мне старый товарищ, попавший на луну давно и как-то буднично. Мимоходом, мельком и пренебрежительно взглянул на змея. – Что, «разводит» тебя эта тварь?

– «Разводит», Владимир Иванович. Говорит, мол, хоть сейчас на луну, но только давай сам, своими силами, так сказать…

– Плюнь ему в морду.

Я с удовольствием последовал совету старика, и змей отпрянув в темноту, злобно ворча, принялся утираться хвостом.

Я всегда раньше слушался Владимира Ивановича, который был очень умным, образованным и уважаемым мной человеком. Он никогда не советовал плохого.

Он тоже был лунным до мозга костей.

– Совсем не обязательно умирать, чтобы вернуться домой, – сказал мне друг и учитель, обняв за плечи. – Можно бывать там, навещать нас, живя тут столько, сколько отмеряно. До тех пор, пока луна не притянет тебя сама.

– Как? Научи.

– Вспомни подробно день, когда ушёл я, и догадаешься.

– Чёрт побери! – ерепенился Дима, наш начальник. – Иваныча снова нет на рабочем месте? Если завтра он не выйдет, то ставлю прогул и лишаю премии. Я парень добрый, но нельзя же так нагло себя вести!

Владимир Иванович второй день не выходил на работу. И это не было похоже на него. Последние пару лет он начал «закладывать за воротник», вечерами его часто можно было увидеть навеселе, но такого, чтобы Старый не явился на работу к 9 утра – никогда не случалось. И это настораживало, заставляло предполагать худшее.

Он не вышел на работу и на третий день. Третий день никто не видел его на улицах городка, где он так любил болтаться по вечерам в нетрезвом виде, заводя разговоры со всеми людьми, знакомыми и незнакомыми.

Тогда все мы, прихватив по дороге участкового, вскрыли двери его квартиры и вошли внутрь.

Владимир Иванович стоял на коленях в спальне, опустив голову на табурет, неподалеку от кровати, и подложив руку себе под лоб. Он был мёртв. Третий день.

На письменном столе тихо бормотал советский радиоприёмник, любимое средство информации покойного, а рядом лежала старая потрёпанная тетрадь в коричневой обложке. Я открыл её.

Все листы тетради были исписаны мелким красивым почерком Владимира Ивановича.

Все страницы были заполнены его стихами.

Я взял тетрадь с собой и ничего не сказал товарищам. Я прочитал стихи Старого и понял, что в этой коричневой тетради была вся его жизнь.