Ярослав Полуэктов - За гвоздями в Европу

Вот что такое живопись по—сырому. Но, поскольку…

Но, поскольку чтиво рассчитано только для одного человека – Порфирия Сергеича, а также заранее известно, что одним Порфирием тут не обойдётся, потому что рано или поздно всё равно вычислят, то и приходится делать реверанс народный.

Словом, спецификой хроники является не олитературенное перечисление событий, происшедших с четырьмя разновозрастными и в разной степени агрессивности или дружелюбия путешественниками – седоками шикарного во всех отношениях автомобиля RENO KOLEOS 22 22 Это не реклама, а сущая (в экслуатации) правда. , по довольно—таки незамысловатому европейскому маршруту. Главное здесь – прыткая регистрация впечатлений: своего рода сумма импрессионистических очерков. Складывается всё это дело: а виной всему масса информации, складывающаяся в смеси с другими жанрами в объёмистый и подозрительно цельный, автобиографически подкачанный и специально искажённый путеводитель.

Это приговор—предупреждение для начинающих литераторов: ой как трудно избежать многословия. А как хочется лениво понежиться золотой рыбкой в сетях полной свободы! Знаешь ведь, что тебя всяко не пожарят: такой ты тайный и настолько волшебный, что никому не нужен!

Про художественность, содержательность, психотерапевтику и тыр и пыр, – предоставим судить Порфирию Сергеису: он сам вызвался.

Может быть местами, вроде забытого на спинке скамейке и не украденного никем фотоаппарата, в книжке присутствует излишняя и невероятная в данной ситуации русская честность. Про неукраденный фотоаппарат – это случай в Эмиратах, где за посягательство на чужую собственность запросто укорачивают руки. А в Европах хоть дорогие, хоть дешевые фотоаппараты на всякий случай рекомендуется не забывать на лавках, столах, ветках можжевельника, на бордюрах фонтанов, на бронзовых пенисах мальчиков—Писов. Последних развелось по Европе, а также в Америке, и даже в Шанхаях—Токиях и Эмиратах, немеряно. Пенисы словно просят: – повесь на меня что—нибудь, потрогай, подергай, проверь прочность мрамора и бронзы, а потом забудь это там, вспомни, что бомжи – тоже люди, и что изредка им надо протягивать руку помощи в виде судьбоносных подарков.

Нельзя также забывать слуховые аппараты, очки, вставные мандибулы на газонах, созданных специально для забывания вещей, а помимо того уж – для пикников, целований и возлежаний в объятиях партнера по путешествию. Словом, держи вещи при себе прицепленными на веревочку.

И уж на все сто книга—солянка заполнена по—поросячему непорочным и простодушным самокопанием в организмах главного героя и его соподвижников. В термин «организм» местами включается также мозг. В некотором поверхностном роде, книга ли, солянка ли, фикция ли приближается к произведениям писателей прошлого – к сатирикам, пересмешникам, немецким антиэстетам, находящим в процессах физиологической жизнедеятельности человечества какой—то другой мировой, сакральный смысл. В большей мере смысл этот связан с несколько извращенно—самобичевательным мышлением, нежели с диорическим справлением нужды и любованием собственным пометом.

На высокую литературу и на сходство с известными произведениями в жанре путешествий, коих написано до чрезвычайности много и, с некоторыми из которых, писатель (как громко!), естественно, поверхностно знаком, автор справедливо не замахивается, между делом строча лично своё.

– Похрену! На все обращать внимание – самому дороже. Не интересно. Нету кайфа, – словно говорит этот псевдоначинающий писатель единственному читателю каждой страницей своего бесконечного словоизвержения.

Вопрос стилистики и конструктивных построений – вопрос любопытный, который на протяжении всего романа болезненным образом мучает главного героя Туземского Кирьяна Егоровича, обещавшего своим товарищам написание по окончанию их совместного путешествия книги. Этот фактор влияет самым прямым образом на все его внутрикнижные поступки, которые зеркальным образом отличаются от деяний живых. Тут уж просеивайте сами!

***

На одной из лекций, прочитанной во Франции перед читательницами русского филиала Клуба Воинствующих Ночных Бабочек, живой псевдоним Чен Джу объясняется с ними по поводу жанра его произведения и сходства с некоторыми известными писателями.

– Странное дело, но по мере написания книги с моим стилем происходили некоторые метаморфозы 23 23 Тут и дальше: стилистику произведения автор определял по лингвоанализатору, встроенному в интернет – библиотеку Максима Мошкова. . Понимаете, там (в лингвоанализаторе – прим. ред.) есть разные списки, – объясняет он читательницам про то, как по одним спискам с первого раза выплыл какашкой на поверхность и навсегда прилип в качестве сравнительного эталона Борис Акунин 24 24 Это один из самых читаемых в России современных писателей – прим. ред. для переводного издания. .

– А во Франции читают Акунина? – спрашивает Чен французских мамзелей с удивленными и выпученными глазками от стараний понять переводчика. – Нет? Только изредка? Как же так? – сильно удивился Чен Джу. На самом деле во Франциях читали Акунина и нередко в переводе.

Бэ Акуниным менее амбициозным согражданам можно было бы гордиться и срубать с того деньги. Но не тут—то было в случае непредсказуемого, нагловато, играющего в безобидное окололитературное регби Чена.

Чен Джу, как и большинство приверженцев классического русского языка, любит и уважает Бориса. Но после проверки некоторых сочинений других авторов, представленных в самиздате, Чен Джу разобрался и определил, что большинство самиздатовцев, имевших, ввиду приличного объема написанного, права на анализ, точно так же, как и Чен Джу, носили то же самое славное акунинское клеймо.

Растиражированная в миру печать Акунина и пришлепнутая злым анализаторским роком ко лбу Чена Джу, представлялась последнему не только неоригинальным, стандартно-магазинным украшением, а ужасной шивоподобной бородавкой, которую отчего—то обожает четверть загорелого, сисястого и бедрастого человечества, полощущего семейное тряпье в прибрежных волнах Индийского океана. Кстати, для усиления запаха мусорной кучи добавим, что туда, кроме Инда, сливает свои желтые воды ещё и мутный согласно географо—исторического штампа Ганг.

Удивительный процесс, но читать самого Акунина (получать удовольствие от слога, следить за содержанием и чувствовать в нем неотпускающий внутренний стержень) интересно, а читать прочих писателей самиздата, заклейменных печатью сходства с Акуниным – не всегда.