Акоп Мелик-Акопян (Раффи) - Самвел

– Благодарю тебя, Вормиздухт, за твое бесконечно доброе отношение ко мне и за искреннее сочувствие. Я чересчур многим обязан тебе!

Молодая женщина взяла плащ и маску.

– Ах, прости, Вормиздухт, – воскликнул Самвел. – Меня так смутило твое неожиданное появление, что я забыл даже спросить, каким образом ты пришла и как собираешься возвращаться.

Вормиздухт улыбнулась в ответ:

– Ты же видел, что я была скрыта вот под этим одеянием! – Она указала на черный плащ и маску, которые держала в руке. – В таком же виде я вернусь обратно. Меня примут за одну из моих служанок.

– Разреши, по крайней мере, проводить тебя до дома.

– Не нужно! Во дворе меня ждут двое слуг. Они проводят меня. Если ты будешь со мною, то это может меня выдать.

– А слуги не знают, что под черным плащом скрыта их госпожа?

– Не знают. Они привели меня сюда как одну из моих служанок и в таком убеждении останутся. Ведь не раз и раньше мои служанки приходили к тебе с разными поручениями.

Она надела маску и завернулась в широкий плащ. Самвел сердечно выразил ей благодарности и проводил ее до двери прихожей. Там из темноты вынырнул Иусик.

– Проводи эту женщину, – приказал Самвел, – на дворе, ее ожидают слуги госпожи Вормиздухт, препоручи им.

Иусик поднес палец ко рту и прикусил его: какая-то мысль промелькнула у него в голове.

Иная мысль мелькнула у Самвела: «Ах, если бы Вормиздухт пришла ко мне немного раньше…»

Он вспомнил князя Гарегина Рштуни и письмо, отосланное своей дорогой Ашхен.

Женщина в черном плаще медленно шла по извилистым проходам замка; она едва держалась на ногах. После того как она рассталась с Самвелом, ею овладела та болезненная, унылая слабость, которая следует за бурным возбуждением.

Один из слуг нес впереди зажженный фонарь, другой следовал за нею. По пути она не сказала ни слова. Молча, не останавливаясь, проходили они сквозь многочисленные ворота, бдительно охраняемые стражей. На фонаре краснел вензель Вормиздухт. Он возвещал страже, что проходящая была одна из прислужниц женской половины замка.

Во всем замке царила гнетущая тишина. Лишь изредка с вышек башен раздавалась перекличка бодрствующей ночной стражи. Голосу с одной башни отвечали голоса с других башен, и тишина на минуту нарушалась. Так разговаривал замок своим наводящим страх железным языком.

Закутанная женщина уже дошла до дворца Вормиздухт. Около входа в женскую половину оба служителя остановились, а женщина вошла в. это доступное лишь евнухам место, куда не ступала мужская нога.

Войдя в свою опочивальню, Вормиздухт сбросила покрывало и маску и, не раздеваясь, легла на постель. Усталость овладела ею: устала она всем сердцем, устала всей душой… Она окинула взором свою роскошно убранную комнату. Никого. Ни одна из служанок не явилась. Неужели все спят? Неужели так поздно? Тем лучше. По крайней мере, ей никто не мешал. Она погрузила пылающее лицо в мягкие подушки и долго оставалась неподвижной. Глухие, душераздирающие стоны иногда прерывали это цепенящее молчание, и помимо ее воли, поток слез хлынул из ее глаз. О чем она плакала? Она сама этого не знала. Есть минуты, когда взаимоотношения сердца и рассудка нарушены. В такие минуты человек не отдает себе отчета ни в чем.

Вормиздухт подняла голову и мутными от слез глазами посмотрела вокруг. Ей хотелось говорить, хотелось облегчить душу от нахлынувшего горя, но никого возле нее не было. Единственным живым существом был огонь, горевший в серебряном светильнике. Она долго смотрела на него и мысленно вела с ним разговор. Пламя, оно дает свет, тепло и пепел! Оно расходует, оно уничтожает самого себя! Таково и ее сердце!

Она снова спрятала лицо в подушки, и слезы снова хлынули из ее глаз. В соседней комнате послышался плач. Там плакал проснувшийся ребенок, а здесь его мать. Этот плач заставил ее очнуться, он напомнил ей, что она – мать и жена!

Вормиздухт поднялась с постели, отерла слезы и поспешила к ребенку; кормилица, сидя возле колыбели, крепко спала. Госпожа разбудила ее; та непроизвольно, полусонная подняла голову и прижала свою грудь к губам ребенка, он замолчал. Теперь доносилось только его торопливое чмоканье.

Мать стояла и с восхищением смотрела на своего первенца, в котором души не чаяла. Но вдруг она с испугом заметила, что голова кормилицы медленно опускается к краю колыбели: та снова засыпала.

– Ты когда-нибудь задушишь ребенка! – воскликнула мать, тормоша кормилицу.

На черном лице кормилицы блеснули белки крупных глаз – очнулась.

– Я не сплю, – проговорила она и снова наклонилась к колыбели. Кормилица была эфиопкой: молоко из горячей груди эфиопки считалось самым полезным для ребенка.

Какое сочетание! Мать – персиянка, кормилица – эфиопка, а ребенок – дитя князей Мамиконян!..

Мать постояла у колыбели, пока ребенок насытился и заснул. Затем она наклонилась, прикоснулась губами к пухлым щечкам младенца и, приказав кормилице не спать, пошла к себе.

Вернувшись в опочивальню, она разделась сама, без помощи служанок, и легла в постель.

Ее роскошное ложе из шалей и шелков было предназначено для неги и наслаждений. Но в эту ночь оно казалось ей сделанным из терновника. Вормиздухт поминутно поворачивалась с боку на бок и не находила покоя. Все в ней волновалось. Ее невинная душа была полна запутанных и неясных мыслей и чувств, подобно тому как лучезарный горизонт внезапно затмевают черные тучи. Она думала о Самвеле, о той счастливой девушке, которую он любит, и вдруг вспомнила о главном евнухе и его проделках…

«Убедился ли Самвел в том, что я не виновна, исчезли ли у него сомнения относительно меня? – шептала она, припоминая, какое тяжелое впечатление произвели на опечаленного юношу сообщенные ею известия. – Он так добр, так благороден, он простит мне. Он не будет подозревать меня в соучастии в мерзостях евнуха… Но ведь этим не устраняется моя вина! Кто, как не я, причина появления в этом доме коварного евнуха? Я привела с собой сюда шпиона. Нет, нет, я ничего не знала! Независимо от меня подослали его… Но как бы там ни было – тяжесть преступления падает и на меня. Я должна искупить то, что было совершено без моего ведома, чтобы успокоить свою совесть! Мне не удалось убедить Самвела. Он воспротивился моему намерению поехать в Тизбон. Как и всегда, он проявил безграничную доброту. Но я должна, должна поехать, должна уговорить немилосердного брата моего. Я не могу оставаться здесь и быть свидетельницей ужасных событий. Но мой муж? Что подумает мой супруг? Он придет и не застанет меня дома?..»

Этот вопрос заставил ее задуматься. После долгих, мучительных размышлений она позвала служанок. Никто не откликнулся. Она взяла лежавшую возле ложа белую шаль из овечьей шерсти, завернулась в нее и встала с постели.