Сергей Авилов - В.Н.Л. (Вера. Надежда. Любовь)

К счастью, я знал место своим стихам. У них не было недостатков. Беда в том, что достоинств у них было тоже не много. Они были крепенькие, как ещё сотни породистых щенят в собачьем питомнике. Крепенькие и одинаковые. А как известно, новые и красивые породы обычно рождаются посредством мутаций. Против мутаций возражало всё моё сознание… Да и не с таким, пригодным для хороших стихов сознанием я родился. Исполняющий мои песни Оса благородно и благодарно объявлял меня автором, кивая в задымлённую, хаотичную темноту, где среди зрителей находился и я. Я только чуть кивал головой в знак благодарности, так что даже стоящие рядом люди этого не замечали. Это было приятное «не моё», и Оса, зная это, никогда не звал меня на сцену. Я был «серым кардиналом» не потому, что этого хотел. Потому, что первая и ведущая роль мне не светила.

В общем, как я уже говорил, всё равно надо было что-то менять.

Я перечислял в уме возможности: место жительства, род занятий, работу? Женщину? С алкогольными проблемами Осинова и, соответственно, с появлением бездельного времени это чувство утвердилось во мне, залегло внутри меня глубинной бомбой с часовым механизмом (по крайней мере, мне так казалось), напоминающей о себе пока что только более или менее назойливым тиканьем.

«Кто я?» – задавал я себе естественный и разумный вопрос, но в отличие от большинства ответа я не находил…

Многие мои друзья мечтали путешествовать. Увидеть джунгли Южной Америки и бездельные пляжи Гоа. Париж и Венецию… Я – нет. Зачем мне всё это, когда я не определился с главным и единственным вопросом: «Кто я?» То есть путешествовать я всё-таки хотел, но прежде я хотел кем-то стать! Получить право на путешествия…

Было так: начиналась зима, робкие заморозки покрыли стёкла корочками изморози, легко соскабливающимися ногтем. И стоя в тамбуре электрички (станция назначения уже и не важна), я раз за разом царапал на матовой белой поверхности одно и то же…. Пока поверхность стекла не оказалась неравномерно, однако почти полностью исписанной… «Кто я?.» «Кто я?..» «Кто я?..» Мне нравилось раз за разом выводить это словосочетание так, как будто бы, написав его многое количество раз, уставшая от повторений рука сама вдруг напишет ответ. Ответа не было – мной овладевало отчаяние…

Возвращаясь к Кате: тема эта в наших с ней разговорах была – табу. В отличие от меня она точно знала, кто она. И хотела иметь рядом с собой такого же знающего мужчину. Может быть, нежелание детей из той же оперы-балета?

Я говорил ей несколько раз – говорил о том, что есть другие люди, города, занятия… Понимая, впрочем, что и в других городах и занятиях я не могу появиться с дырявой авоськой знаний. Её красота и моя неплохо соображающая голова – это никакие гарантии. Но меня приводило в отчаяние даже нежелание попробовать что-то изменить… Как любил повторять мой знакомый ставропольский музыкант: «Лишь бы лететь – пусть даже и фанерой над Парижем». Пока же я покорно ожидал, что под лежачий камень вдруг, ни с того ни с сего, потечёт ручеёк. Образно выражаясь, под два наших лежачих камня ручеёк и тёк – устьем ручейка был смешной пупырышек презерватива. Никаких других ручейков пока не предвиделось. Плюс, как я говорил, вторая Катина семья – мать и отчим-спортсмен собирались увезти её драгоценные прелести загорать на какие-то египетские курорты. Где её прелести будут ещё более прелестными. Я же, настоявшись, как колодезная вода на дубовом листу, на рассказах Казакова, мечтал о севере и безлюдье… И она-то, если не случится поговорочного кирпича или чего такого, точно попадёт в Египет. Я же с севером… Вечная нерешительность.

Север должен был принести те впечатления, которых я боялся и жаждал одновременно. После севера, казалось мне, я буду наконец-то обязан сесть и писать. Я буду должен северу… А быть должным я не любил.

В ящике письменного моего стола лежали десятка полтора рассказов. В идеальной аккуратности и бездеятельности. Эти рассказы я показывал только Осе. И Оса, как я и ожидал, не оценил рассказов. Вернее, он их просто не прочёл. К нерифмованным словам Оса относился с прохладцей. Безрифменные и безритменные слова были для него средством поиска. Перспективой их зарифмовки… Или наоборот – лишним оплывшим воском вокруг идеального до невозможности пламени свечки. Да к тому же поэты вообще редко интересуются чем-то, кроме Бродского, себя и ещё парочки таких же безумцев. Я для Осинова исключением был лишь потому, что мои стихи были другими, чем его. Щенки разных пород…

Отдав Осе рассказы, я забрал их через неделю под каким-то предлогом, а он про них больше не спрашивал. Мы поняли друг друга без слов и обид.

Я повторюсь – я боялся севера. Я с отчаянием понимал, что, если я приеду оттуда пустым – это может оказаться катастрофой. При том что писать я не любил. Писательство напоминало мне бесцветную картину пахоты бесконечного поля… Бородатый мужичонка и худая лошадёнка с криволапым плугом, напоминающим худо сделанные грабли… Триумф где-то там, за пятьдесят. Перспектива его – минимальна. Трудозатраты – огромны… Причём триумф к такому возрасту пугал гораздо сильнее трудозатрат.

Писать я не любил, но иногда – редко и метко – находились, как мне казалось, те самые слова, которыми чётко и нервно вырисовывалась, выражалась вдруг ускользающая, торопливо промелькнувшая эмоция. Я схватывал её, и застывшая, эмоция превращалась в мысль. Мысли оформлялись в цепочку. И цепочка записывалась единственными, нужными словами. Мне верилось – выходит неплохо.

Однажды, как только я познакомился с Осой, я случайно сблизился с одним засаленным типом. Тип снимал клип. Осе. Тип много суетился, обосновывал свою бездарность (хотя какая «дарность» тогда стала бы что-то снимать Осе?) художественным понятием «минимализм»… Видимо, за неимением их в постели, требовал обнажённых девиц в кадре. Короче, он и Оса быстро послали друг друга к известной матери, но… Этот засаленный чудак действительно любил кино. Следил за новинками. Собирал видеокассеты. Подписывал их корешки совершенно неясным и бледным шариковым почерком. Именно поэтому я не знаю названия фильма, что он мне дал посмотреть. Это было как раз накануне ссоры. Кассету я не отдал по той причине, что режиссер слинял. Скрылся. Исчез. А посмотреть её решился ещё через месяц. Я-то как раз к кино отношусь прохладно.

Я четко помню – сварил ковшик кофе… Как будто приготовляя себя к чему-то… Хотя был обычный, стандартный для летнего М-ска вечер. Кофе я всё больше употребляю с утра. Толкнул кассету в щель проигрывателя. Фильм начинался даже не с начала. Того засаленного, что мог бы мне объяснить завязку, не было рядом и нет до сих пор. На экране миловались обнажённые подростки. Девочке – лет шестнадцать. Хотя нет – это было официальное французское кино, претендовавшее на какую-то награду. В общем – неформалы, первая любовь, худосочная претензия на эротику, грудки-семечки – тоска и скука… И в один из моментов зазвучала музыка. Пронзительная и точная одновременно. Сочетание – идеальное. Я вспомнил всё. Я – подросток, поцелуй почти первый – мы что-то делаем друг с другом в голом виде и ещё точно не уверены – что. Фильм – мусор. Музыка – не будь её здесь и сейчас – мусор тоже. Я дослушал мелодию, перемотал и поставил ещё раз. Кому сказать спасибо – безгрудой девчонке с экрана? Двум французским мальчикам актёрам, что так нежно целовали эту девочку? Композитору, сочинившему простенький рефрен?