Александр Пиралов - Снежинка

И тогда в своем желтом осеннем пальтишке она вдруг напомнила мне струйку апельсинового сока…

Пройдет некоторое время, и я буду воспринимать ее прежде всего именно в цвете нарцисса. Вне этого цвета она будет уже не совсем моя дочь.

Впрочем, это уже из области фантазий.

Как бы то ни было, но с этой минуты все, что я буду покупать ей – кошельки, перчатки, сумочки, куртки, – будет именно желтым. Кроме кроссовок. Увлекаясь спортом, она потребляла массу кроссовок всех мастей и покупала их только сама. Меня ее страсть к спорту никогда особенно не радовала, и я не уставал повторять, что мне бы больше нравилось, если бы она училась танцевать, чтобы преодолеть некоторую угловатость, которая сохранилась в ней с нежного возраста.

Однако, как ни странно, именно эта угловатость позволила мне сразу узнать ее, и я, чувствуя, что мое горло начинают сдавливать какие-то неведомые, но доброжелательные силы, сумел выдавить из себя лишь:

– Снежинка!

Она, видимо, не расслышала, а я даже не сразу сообразил, что перепутал имя, но когда понял, то для поправок было поздно, поскольку я уже успел сесть в машину времени и переместиться в прошлое, на четырнадцать лет назад, к тому родильному дому, в ту рождественскую ночь.

… Кружил тихий елочный снег, и я, напевая что-то, вот уже несколько часов терпеливо ждал известий оттуда и топтался, прыгал, поколачивал себя, чтобы не замерзнуть окончательно. То, что родится девочка, я был уверен, как та знаменитая бабушка из Давида Копперфилда, причем с той самой минуты, как был удостоен сообщения, что стану папой.

Сколько я себя помню, мне всегда хотелось дочку. Психоаналитики наверняка объяснили бы это каким-нибудь комплексом. Ну и пусть, на то они и аналитики. А мне просто хотелось хохотушку-златовласку, с которой я буду играть и петь, а когда она подрастет – гордо дефилировать под руку, танцевать и вообще оберегать от разной мрази…

В этой мозаике не хватало только имени. Я твердо решил – ничего заезженного, банального… Нужно было что-то особенное, даже штучное, то, что отличало бы мою девочку от всех остальных. Я позволял себе, конечно, неслыханную дерзость, поскольку моя половина будет вне себя от того, что была отделена от процесса имянаречения. Однако я твердо решил настоять на своем и даже, если потребуется, хлопнуть кулаком по столу. Иногда, кстати, у меня это выходило. Но только иногда.

Моя жена вообще не терпела возражений, считая, что ее слово единственно правильное и не допускает двойного толкования, а так называемый плюрализм – это не более чем красивая химера. В коммунистические времена из нее получился бы прекрасный секретарь горкома или, на худой конец, парторг, и стоит только удивляться, как умудрились просмотреть столь ценного кадра. Но вот что касается имени, тут я имею право на инакомыслие.

Словом, творческие муки продолжали терзать меня даже здесь, у роддома.

Вообще-то муки эти я ненавижу, потому как они порядком осточертели мне в редакции, особенно когда надо было маяться из-за всякой ерунды вроде репортажей о приездах сановных персон, что должно было вызывать у восторженной челяди чувство глубокого удовлетворения. Но тут эти муки воспринимались совсем иначе, чуточку тревожно, но в целом радостно, и мне скорее нравилось мучиться.

Итак, я нервно расхаживал, разговаривал сам с собой, в чем-то себя убеждал, с чем-то спорил и до того доспорился, что полетел в сугроб и получил изрядную порцию снега за шиворот. Другой бы на моем месте стал бы ежиться, ругаться, поносить коммунальные службы и жизнь вообще… А я вдруг начал смеяться, да так радостно, что на меня начали с недоумением посматривать прохожие.

Я смеялся, потому что знал, как назову дочь. Спасибо падению, минус двадцати, снегу, снежку, тающему на моей спине…

Я назову ее Снежана.

И тут все вдруг разом удивительно совпало, осветилось каким-то чудесным светом, каким-то особенным, неизвестным музыковедам мажором. Спустя несколько минут мне сообщили, что у меня родилась дочь.

Наверное, все это из разряда чудес, свойственных Рождественской ночи. Но самое чудесное состояло в том, что чуть позже произошло второе чудо. Моя жена, уставшая то ли от трудных родов, то ли от собственного авторитаризма, пожалуй, впервые проявила демократический централизм и согласилась на Снежану без всяких оговорок и условий. Как я сейчас понимаю, она это сделала с дальним прицелом, надеясь на скорый реванш.

Так я стал папой Снежаны.

А теперь – уже вновь в настоящем – она стала для меня еще и Снежинкой, в то время как для всех остальных оставалась только Снежаной или, в крайнем случае, Снежанкой.

Вот так мы и стояли на перроне днепропетровского вокзала, обнимая друг друга и чувствуя себя то ли в каком-то вакууме, то ли замороженными во времени… Мимо шли люди, отстукивали такты поезда, что-то объявляли дикторы, а мы жили в своем измерении, для нас все остановилось, замерло…

Видимо, у нее тоже что-то происходило с горлом – она вроде бы пыталась что-то сказать, но слова застревали в ее гортани, и вместо них я слышал нечто среднее между хрипом и шорохом. Кажется, она плакала, но совсем не исключено, что плакала-то не она, а мое представление о ней, и все слышимые мною звуки были результатом временного искривления моих органов чувств под влиянием сильнейшего стресса.

Мы бы еще долго стояли так, обнявшись, и не замечали никого и ничего, но тут прямо над моим ухом послышался сдержанный, но настойчивый кашель. О том, что здесь должен быть еще и Григорий, я, признаться, как-то успел забыть, а обернувшись, увидел родной голливудовский лик, который дало смешение армянской и польской кровей наших родителей, хотя и крепко потускневший и обрюзгший. По всему было видно, что он чувствует себя не в своей тарелке, не зная, как себя вести, что уж совсем было не в его стиле. Мы неуклюже обнялись, и я наконец сообразил, что пора знакомить.

– Снежинка, это мой родной брат и твой дядя Гриша.

– Гурген (со школьной скамьи я называл его на армянский манер, и он совсем не возражал, поскольку получал дополнительную порцию колорита, до которого всегда был охоч) – это моя дочь и твоя родная племянница Снежана.

Гурген изобразил на лице восхищение – из чего следовало, что порох в пороховницах все-таки еще не иссяк, – после чего они со Снежинкой неуклюже обменялись троекратным целованием. Меня это скорее раздосадовало. Мы с ним всегда были соперниками по женской части и даже в свое время вели счет, кто у кого больше отобьет девиц. Преимущество неизменно было на его стороне. Причем подавляющее.