Дмитрий Москвичев - Колесница Эос. Рассказы и фантасмагории

Перечитав написанное и отправив тучное сообщение, Ю. почувствовал, что местоимения им расставлены совершенно не в том порядке. Однако писать о себе в третьем лице означает неизбежно попасть в историю и стать персонажем. Есть ли в этом вранье? Он подошел к зеркалу. Дотронулся: отражение было холодным и плоским. И все же это был он. То есть Ю. Он вернулся к лэптопу и снова застучал по клавишам:

– Ю. иногда не в себе. Это правда. И Ю. всегда такой, какой есть. И это тоже правда. Какая из двух правд сейчас правдивее – сказать сложно. Начать хотя бы с того, а что такое вообще этот Ю.? Из чего он сделан и, самое главное, – зачем? Не зачем. Как и все остальные. Просто так получилось. Слава богу роды были легкие: так он стремился на свет, пылинки в котором пересчитывает каждое утро. Все в нем слеплено из тех же нелепостей, как и в других. Нет в нем ничего удивительного за исключением одной детали: он примечает то, что другие не видят. Вот заходит человек в магазин за булкой, берет булку, рассчитывается на кассе и уходит. И вся история. Но Ю. обязательно приметит, что у кассирши на безымянном пальце след от кольца. И тут же вообразит из этой тонкой полоски кожи на женском пальце целую драму с изменами и проклятьями, с битьем посуды и сердечными каплями. И, получая сдачу, вернет: «Все будет хорошо», – чем вызовет удивление у кассирши, которая, может быть, просто сняла кольцо, когда мыла руки, да забыла надеть. Абрисы чужих жизней выпячивались перед ним и тот час требовали завершения. И он завершал, совершенно забывая о своем. В конце концов, так и представим: Ю. не больше, чем пара верных штрихов задумавшегося художника. Но и не меньше.

Ю. перечитал отправленное и – согласился. Под аватаром адресата значилось «online», что, впрочем, не всегда достоверно. Но, кажется, о достоверности уже было сказано. Закурил, дважды пропутешествовал к окну и дважды вернулся – и каждый раз разным. По ту сторону экрана что-то происходило: был уверен он. Что-то необыкновенное, очень личное. По ту сторону Ю. начинает приобретать смысл. Там его затекшие члены оживают и наливаются кровью. По венам его скованного до поры тела уже бегут полноводные реки воспоминаний, ослабевшие без дела мышцы уже крепнут образами будущего.

«Надежда – вот что было нужно. Надежда, что тебя услышат,» – подумал Ю. и получил сообщение: «Он с самого детства был слишком раним, слишком претенциозен, что, конечно, от небывалого высокомерия. До самого отрочества Ю. обращался к своим родителям на „вы“, представляя себя персонажем века девятнадцатого, а то и восемнадцатого, призраком знатного рода, голубых кровей, волею случая попавшим на пиратский корабль юнгой, и с презрением ожидавшим смертельных опасностей. Нет, это был сущий звереныш, который только прикидывался кудрявым ангелом».

– Не подсматривай, – ответил Ю. и продолжил: «В годы юности он представлял себя Ломоносовым, упрямо пробирающимся по сугробам. Засыпая, становился получеловеком-полубарсом, притаившимся в снежной буре перед яростным прыжком. Но просыпался по будильнику, пил чай, поглядывая на часы, трясся в промерзшей битком набитой маршрутке и шмыгал носом. И чувствовал жгучий стыд, и видел вселенскую несправедливость в своем положении: в часах, маршрутках, бетонных коробках многоэтажек, посаженных по обеим сторонам дороги, золотозубых людях, дышащих ему в лицо, в автобусной давке, в собственном шмыганьи, наконец. Нет, смертельной опасностью для юнги оказались вовсе не английские клинки и не девятый вал, а смрадное однообразие вокруг. Не найдя другого выхода, он стал приукрашивать и дописывать действительность по собственному разумению. А разумел он, черт его дери, совсем мало. Вот и пришлось учиться видеть то, чего нет, и не замечать того, что существует. Или наоборот? Теперь уже поздно отвечать на этот вопрос».

– Нет. Ю. неслась в пригородной электричке под легочный свист расстроенного баяна, рисовала пальцем на промерзшем стекле силуэты: вот еще поскоблить наросший иней – и получится учитель рисования, к которому она едет, чтобы научиться… научиться чему? графины, яблоки, полукружия, скоро будет весна и появятся птицы, и она научится их рисовать, а учитель – вечно простуженный – будет глядеть из-за плеча и гладить по голове рукой цепкой и слишком взрослой для слишком юной меня. Потом будут еще учителя, еще электрички, промерзшие и душные, темные и залитые светом, и люди, расстроенные от неловких рук люди.

– Потом будут еще, будут жилые кварталы, мосты, фонари, лестничные пролеты, широкие подоконники, будут улыбки в телефонную трубку, будут входные двери и бегство из дому, будут разговоры с горячим чаем и малиновым вареньем, снег за окном и палящее солнце, студеные озера и морские причалы, – все не то, здесь, пожалуй, уместно оставить многоточие, но и оно не скажет, не выразит, не… попробуй в третьем лице, расскажи о, усмехнись над, сделай селфи на память тем, кто никогда не увидит, укажи место, в котором никого нет и никогда не было. Вот квартира. Ты в ней. Ходишь из угла в угол, словно животное в клетке, глотаешь пыль, щуришься от солнца, пробивающегося через. Я расскажу. Я тебе все расскажу. Однажды я жил. Я пришел в незнакомый мне дом, принес свой туманный запах, свои кошачьи шаги, свои книги, свою зубную щетку, привычку пускать дым в потолок и ворочаться по ночам в постели, вставать и бродить по темной комнате, вглядываясь в черную дыру окна. Я живу в доме, похожем на насекомое. В длинном согнувшемся полукругом доме, но крепко стоящем на длинных бетонных ногах. В квартире поделенной на квадраты. С двузначным – нет – трехзначным порядковым номером на железной двери. Сороконожный панельный дом теперь расселялся: пустел под свинцовыми тучами, стиснутый плотным кольцом заводов и теплоцентралей. Чубатые полосатые трубы делили пространство вокруг дома на равные отрезки. На равные же отрезки проспектами город делился на районы, районы – улочками – на дворы, дворы – пешеходными дорожками – на дома, дома – лестничными пролетами – на квартиры, квартиры – углами – на комнаты: и в каждой в прежние времена было по неделимому человеку. Теперь делить было нечего: многочисленные обитатели, кажется, безо всякой на то причины разделились сами и, получив на руки бумажные корешки с кратким уведомлением, разъехались кто куда, будто и не было их вместе. Будто их вовсе не было. Еще не успевшие съехать, готовились к этому мероприятию словно к самому впечатляющему событию в их жизни: вещи упаковывались и перепаковывались, хрупкие безделушки заворачивались в газеты, которые скупались пачками в местном киоске «Союзпечати» и даже в других районах, о чем упомянули и на местном телевидении: «по итогам последних трех кварталов, – сообщал диктор в шерстяном костюме-двойке, – интерес населения к периодической печати неуклонно растет, реформы городского управления в сфере культуры дали свои результаты». У меня нет телевизора, я это выдумал, он это выдумал, чтобы нарисовать картину, чтобы ты видела, что это правда. Правда и то, что грузчики, прячась под кепками от палящего зноя, деловито сплевывали под ноги, глядя на очередной сервиз, обернутый трижды в блестящую физиономию мэра на развороте. Ю., ты отсюда уже никуда не уедешь.