Эва Нил - Рассказы о моем друге Стотском, который исчез сразу после их написания

© Эва Нил, 2017

ISBN 978-5-4485-4897-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Как мне начать рассказывать о моем друге Стотском?

Наверное, с чего-то важного и насущного. Поэтому я начну с первого, что придет в голову.

Несколько лет назад он начал преподавать на кафедре анатомии, и, когда нас представили друг другу, я попросил его сказать пару слов о себе, на что он ответил:

– Мое знакомство с медициной началось с того, что меня сбила машина скорой помощи. Я шёл по пешеходному переходу – они ехали на срочный вызов. Но вызов пришлось отложить – им стал я. Меня занесли в машину, повезли в больницу. Несколько раз по дороге у меня останавливалось сердце. Но я этого не помню, мне это рассказывали потом.

А знаешь, что я помню? Как машина быстро-быстро несётся по встречной под вопиющие звуки мигалок. Много шума, и все расступаются.

Восхитительное, пронзающее чувство. Ехать так, жить так было слишком прекрасно, чтобы это упустить, так что если сердце и останавливалось, то исключительно от счастья.

Впрочем, через неделю в больнице мне все же стало немного обидно. Я валялся в палате и уже вовсю обдумывал план побега. Одной медсестре стало меня жаль, и она приготовила чудеснейшие блинчики, которые были вкуснее, чем даже у моей бабули. В итоге я задержался в больнице и – в медицине, став хирургом, а теперь вот – учителем анатомии.

Уверен, во всем виноваты блинчики, – так Стотский закончил свой рассказ и заодно предложил перекусить в университетской столовой. Мы вышли на 10 лет.

Иными словами, работали мы бок о бок 10 десять и каждый день там обедали. Так у нас завязалась дружба.

Признаюсь, я, в общем-то, любил поесть. Стотский не был таким охотником до еды, однако никогда не отказывался от моих приглашений.

А когда мой друг сталкивался с говяжьими вырезками, отбивными и другими останками высокоразвитых животных, то подмигивал мне и говорил с видом гурмана:

– Съесть это все голодовкой! – к слову, Стотский никогда не был вегетарианцем и, глядя на него, я понимал: да, этот точно съест весь мир голодовкой! До самого скелета, до самой магмы!

Стотский был голодающим обжорой. Он непременно заказывал себе всё меню, и после обеда в его животе мог спокойно уместиться весь земной шар и еще пара мелких планет.

Он с трудом застегивал на себе пиджак и кое-как выкатывался из столовой.

А все блюда на столе так и оставались нетронутыми.

* * *

Впрочем, однажды Стотский приболел и не последовал нашему привычному ритуалу, а остался пить чай у себя в кабинете. Я зашел к нему и имел неосторожность принести конфеты.

– Нет-нет, дражайший, – Стотский неодобрительно покачал головой, – конфеты – это истеричный сахар, а я люблю умную еду – правильную и воспитанную, пусть даже она и сладкая.

От этих слов конфеты спрятались за диваном и вели себя подозрительно тихо. Смущались, наверное.

– Ты положил сахар в чай? – снова спросил он меня.

– Да, – неуверенно сказал я, – одну ложку.

– Что ты, что ты! – Замахал руками Стотский, – Это совершенно недопустимо! Этот чай может стать слаще, чем наша жизнь! Нужно срочно добавить в него растворитель, – с этими словами он и направился в угол, где у него стояли банки с краской. Думаю, Стотский специально приберег их для таких случаев. Надо заметить, чай получился на удивление вкусный.

* * *

У Стотского была машина – большая «Волга» пятидесятых годов с серебристым оленем на капоте. Ездить на ней было не всегда удобно, но Стотскому не хотелось покупать новую. Она, как большой корабль, плыла в потоке кнопочных городских машин и очень уж ему нравилась.

Стотский был аккуратным водителем и вполне неплохо справлялся со своим «кораблем». Словом, все бы ничего, но однажды на моей памяти его сильно подрезал один небритый мужчина на «Мерседесе».

Стотский остановился.

Мужчина тоже остановился.

– Что изволите сказать в свое оправдание? – послышался голос Стотского.

Мужчина в ответ высыпал на него с полведра матов.

Стотский вышел из машины, снял серебристого оленя и приклеил его к капоту «Мерседеса», а эмблему «Мерседеса» забрал себе.

– Олень?! – взметнулся мужчина, – При чем тут олень??

– Олень сегодня вы, – объяснил ему Стотский, – видите, как насорили? – Он отодвинул маты в сторону и аккуратно смахнул их с капота автомобиля. Сел за руль и уехал.

Мужчина так и остался стоять на месте.

А «Волга» с тех пор стала «Мерседесом». Я до сих пор с ним катаюсь на этой немецкой машине.

* * *

Кажется я еще ни словом не обмолвился о личных делах Стосткого. Женщин привлекало его обаяние, и они часто влюблялись в него, чего не сказать о самом Стотском. Точнее, с ним такое бывало, но гораздо реже. Наверное от того, что он слишком хорошо знал строение сердца. Однако, ручаюсь, никто не мог так блистательно отказывать, как это делал Стотский. Он умудрялся не только избегать женских обид, но и нередко становился добрым другом какой-нибудь даме.

Друзей у него было полгорода.

Однажды зашла к нему в гости очень красивая и, в той же мере, наивная женщина. Она тяжко страдала от неразделенной любви (удивительно, но на этот раз – не к нему).

Стотский в то время купил квартиру у конечной третьего трамвая, и окна выходили прямо на трамвайную петлю.

– Я так больше не могу, не могу! – Плакалась дама по поводу какого-то «отвратительного негодяя», которого она «любила, как только могла», «любила, что было сил!»

Трамвай со скрипом проехал по рельсовой петле.

Стотский прислушался, глянул в окно.

– Мне бы умереть… – громко всхлипнула страдалица, – я так хочу покончить с собой…

– Нет, дорогая, – сказал Стотский, не отрываясь от окна, – твоя голова так сильно распухла от горя, что она не поместится даже в эту петлю (длина которой составляла 37 метров).

Больше петли не нашлось, и женщине пришлось жить.

* * *

В один год, помню, Стотский взялся писать обширную научную работу. Но стоило ему объявить нам об этом – и он почему-то сразу же перестал появляться на кафедре.

Я решил заглянуть к нему в гости.

Стотский затеял уборку. Это было так не похоже на него: обычно мой друг предпочитал творческий беспорядок. А тут – сортировал, раскладывал и начищал каждый предмет с таким удовольствием, как будто улучшал не вещи, а себя самого.

– Как дела? – осторожно спросил я.

– Отлично! Привожу в порядок квартиру, мысли и жизнь, – просиял он.

Я был слегка удивлен: даже на кухонном столе Стотского теперь было целых три вида зубочисток: для резцов, клыков и моляров.

Позвонили в дверь.

– Кто это?

– Грузчики приехали, – пояснил Стотский и пошел открывать, – я заказывал стулья.