Дмитрий Красавин - Прикосновения к былому

Когда в Мологе перед затоплением комиссия осматривала дома мологжан, то их с дедушкой Василием Андреевичем большой мологский дом признали непригодным к сплаву по реке. Дали мизерную компенсацию. Дедушка собирался с сыновьями строить новый дом на Слипе, где выделяли переселенцам из Мологи участки земли, но у него случился инфаркт и он умер. Старших сыновей Анатолия 23 23 Анатолий, 1918 года рождения, отличался богатырским сложением: руками гнул на спор подковы, пятаки сплющивал, сжимая между двумя пальцами. Весной 1941-го должен был вернуться из армии домой, но задержался – а там война. Долгое время от него не было никаких писем. Деревенские говорили бабушке Мане, что, вероятно, он погиб – вот и не пишет. Осенью 1942 года сын пришел к ней во сне и сказал, что жив, но был ранен – потому и писать не мог. Бабушка рассказала о своем вещем сне и как-то сразу успокоилась. А через месяц Анатолий и сам приехал на короткую побывку после госпиталя. Погиб он чуть позже, в феврале 1943 года, в боях около хутора Ясиновский Ростовской области, в звании гвардии старшего сержанта. Похоронен в братской могиле номер 13 (КПЯО, том 5, стр. 424). и Юрия 24 24 Юрий, 1924 года рождения, был в войну командиром взвода. От него тоже потом долго не приходило писем. Бабушка однажды просыпается и говорит: «Жив Юрка». Ей снова приснился вещий сон: в доме под иконами стоит гроб, а в нем Юрий. Она сидит у гроба, плачет, он поднимает голову и говорит: «Не плачь, мама, жив я». Оказалось, тоже был ранен и лежал в госпитале. В конце войны солдаты его взвода разграбили в Германии ларек с вином – а Юрия за мародерство подчиненных осудили на 5 лет. Политрук тогда сказал: «Хорошо, политику не приписали». Отбывал срок в Сибири трактористом. Вернулся в конце сороковых, женился, приняли в колхоз трактористом. Работал на пару со своим младшим братом Ординером. Однажды выпили они. Ординер пошел к себе домой, в Подольское, а Юрий к себе – в Новинки, на другой берег Сутки. Перешел речку через брод, поднялся по обрыву на другой берег. Кепку нашли на самом верху, а как его тело оказалось внизу в небольшом омуте – неизвестно. Установили, что смерть наступила до того, как он попал в воду. Разбираться никто не стал – так и не знаем, что случилось. Бабушке Мане в ночь, перед тем как нашли тело ее сына, снова приснился сон. Он обещал прийти к ней утром и полить капусту. Она смотрит в окно, а по прогону (дорога недалеко от дома, по которой обычно гнали стадо) идет Юрий и плачет. Она зовет его, а он, не оборачиваясь, так и ушел. забрали в Красную армию. Бабушке с двумя младшими сыновьями строительство дома было не осилить. Она стала искать, где купить готовое жилье, но на те деньги, что у нее были, ничего лучшего, чем этот маленький домишко в далекой деревушке, нельзя было приобрести. Вот они теперь и ютились в нем, а тут мы приехали – нас без помощи тоже оставить нельзя.

Я спросила, а где же коза Розка. Эта козочка была очень своенравной особой, поэтому и запомнилась мне. Она любила запах табака: где мужчины закурят, Розка тут как тут, и ходит за курильщиками или стоит возле них, оттопырив губы. А вот запах духов ненавидела всеми фибрами души. Я и соскучилась по ней, и побаивалась немного, – когда мы последний раз гостили у бабушки Мани, Розка чуть маму не забодала. Мама к папиному приезду надушилась, ну козочка и гонялась за ней по всему двору, пригнув рожки к земле и норовя подцепить.

Бабушка Маня сказала, что перед войной у нее и коза и корова погибли от ящура.

Жили мы у бабушки Мани очень голодно, так как прибыли в деревню не как эвакуированные и поэтому пищевого пайка нам не полагалось. Бабушка работала в колхозе бригадиром. За каждый день работы ей ставили палочки в ведомости (трудодень) . По дому и в колхозе ей во всем помогали младшие сыновья Адька (Адольф) и Ора (Ординер). Мяса не было. В наши с Вовой обязанности входило нарвать крапивы для щей, принести из леса грибов, поесть там ягод. Из трав и кореньев мама готовила супы, каши и заставляла нас все это глотать, чтобы мы совсем не отощали. Когда совсем стало невмоготу, за ведро картошки продала свое последнее платье, а чтоб было в чем на улицу выйти, скроила себе на скорую руку юбку из мешка, недостаток ширины которой восполнила вшитыми по бокам цветными лоскутами. У меня тоже проблемы с одеждой возникли: старые юбка и платье поизносились, да и малы стали, а подступал сентябрь – в чем в школу идти? У бабушки в сундуке еще с мологских времен лежал отрез ситца. Мама достала его, раскроила, дополнила недостающую высоту и ширину со спины и в поясе разноцветными кусочками из разных тканей по 2—3 сантиметра – получилась красивая юбка, правда, коротковатая и холодная.

Поспевали хлеба, и мы с Вовой и Адькой стали тайком рвать в полях колоски ржи, чистить и есть зерно. Вову кто-то заметил, и объявили его, пятилетнего, врагом народа. Маме потом пришлось долго хлопотать за сына и даже дать взятку милиционеру.

Соли не было. От несоленого супа-бурды тошнило. Мама наливала его в плошку, подносила ко рту и твердила мне: «Пей! Пей!» Приходилось пить. Летом ходили во Фроловское (2 километра вниз по течению Сутки) на молокозавод за пахтой. Пахта из трубы с наружным краном стекала прямо в речку. Вот мы и таскали оттуда домой по два ведра пахты – хоть какая-то пища.

За всеми нами в Новинках был приставлен наблюдать работник НКВД, парень, который после ранения вернулся домой и в армию его уже не брали. Время от времени он навещал наш дом, а нам, ребятне, строго-настрого было сказано: рта при нем не раскрывать! За что нашей семье такая честь была оказана – не знаю. То ли власти боялись, что про затопление Мологи что-нибудь нелестное в адрес партии и правительства в нашем доме будут говорить, то ли что секреты какие можем выболтать про эвакуированный в Уфу военный завод. Сейчас о причинах столь пристального внимания к нам со стороны НКВД можно лишь гадать. Но, слава богу, все обошлось.

В сентябре 1942 года я пошла учиться в школу. Начальная школа размещалась в бывшем доме попа во Фроловском. От Новинок это два километра пути.

В ноябре выпал снег, а у меня тогда еще валенок не было. Ходила по снегу в ботиночках. Приду в класс первой, разуюсь, ноги к печке, греюсь и плачу. Когда всех в деревне заставляли покупать облигации государственного займа, мама наотрез отказалась от покупки облигаций – дети раздеты и разуты! Это было ЧП. Дали нам: мне – теплую юбку, а Вове – гимнастерку.

Весной в лесу мальчишки разорили беличье гнездо и забрали из него бельчат. У всех бельчата погибли, кроме нас. Мы с Вовой поили своего молочком из игрушечной тарелки по капельке, иначе он захлебывался, прятали от кошки. Бабушка нашла где-то клетку для птиц. Подвесили ее под потолок и посадили бельчонка. Назвали Хоркой, так как он кричал: «Хор-хор». Любили его все. Зимой стали выпускать из клетки. Бегает по избе, а поймать невозможно. Ты за плечо, он на подоле, ты за подол, он на голове. Я любила с ним играть. Летом белка убежала через окно на березу. Ловили, звали – не идет. Смирились, а она сама назад в дом через окно пришла. Стали уходить в лес, а ее оставлять на улице. Возвращаемся, Хорка сидит на заборе. Прыг на плечо. Дашь ей ягодку или грибок и входишь в дом с белкой на плече. Следующей зимой, считаю, что мы сделали глупость – накормили ее брюквой. Живот Хорки сделался каменным, мы положили ее на печку, гладили с Вовой, но она умерла. Поплакали и похоронили в углу бабушкиного огорода. Другого такого любимца у нас не было.