Наталья Борисова - Инязовки. Феноменология женского счастья

– Зачем ты ее выпустила? – метнула Варвара злобный взгляд. – Будет пакостить на кровати.

– Эта клетка мала для птицы, разве вы не видите? Не надо было приносить ее в дом.

Я принесла коробку из-под обуви, постелила в нее тряпку. Рядом поставила воду, насыпала крупу. Птица доверчиво устроилась на новом месте, затихла, благодарно косясь одиноким глазом.

– Я тебя не спросила, говно такое! В моем доме она будет мне указывать! Одной не хватало, теперь эти. Доживи до моих лет сначала! Хамка!

– Никто не указывает вам, – дрожащим, но удивительно звонким от волнения голосом сказала Вероника. – А вы сразу «говном» обзываетесь.

Что тут началось! Варвара высказала все, что носила в душе. Мы узнали про себя, что мы «и поганки, и паршивки». Приехали в ее дом, где она хозяйка, стали наводить свои порядки, брали швейную машинку, гладили утюгом. «Не бывало такого, чтобы за свет семь рублей намотало. Мой сыночек месяцами в неглаженных брюках ходит, а они утюга из рук не выпускают».

– По холодильнику стали лазить, как у себя дома, – обличала разгневанная старушка. – Ребенок вчера плакал: хочу колбасы! А они сидят и смеются – колбасу у ребенка съели! Завернула, в самый угол спрятала от вас. Нет! Нашли! Съели!

Этот кусочек ливерной колбасы, которую покупали для собаки, мы попробовали из чистого любопытства. Колбаса оказалась съедобной, более того, обладала необычайно притягательным вкусом. Кусочек был невелик и растаял от одного нашего голодного взгляда. Нам и в голову не пришло, что бабушка берегла ливерную колбасу для любимого внука. Поэтому мы улыбались, представляя Андрейку, поедающего ливерку на пару с собакой.

– Целый месяц я кормила их, а они на меня как!

Наливавшийся злобой голос Варвары заполнял всю комнату. Нас потряхивало, как в лихорадке.

– Я напишу твоей матери письмо! Все про тебя напишу! – пообещала бабушка, выпив валерьянки.

С этого дня мы обедали в столовой, хотя денег совсем не оставалось, ведь то, что присылали родители, приходилось делить на двоих.

– И в чем нас упрекать? – недоумевала Вероника. – Полы моем каждый день, посуду… Собаку выгуливаем, в магазин ходим. Делаем все, о чем нас просят. Чем мы не угодили?

– Тем, что не желаем раболепствовать? – предполагала я. – Лицемерить мы не умеем, да и не хотим, но ведь и против ничего не говорим, зная, что «бабуленька» – человек больной.

– Соседям она высказывала, что ты «избалована достатком», а меня выставила как «бедненькую сироточку», которой обязательно надо поступить.

– Своим лицемерным сочувствием Варвара старается перетянуть тебя на свою сторону, – возмущалась я и, пытаясь найти в классической литературе аналог Варвары Ивановны, добавляла: – Салтыков-Щедрин образ Головлевой списал со своей матери. Видимо, так же «достала» своим самодурством…

Алина, слушая нас, заметила, что ее свекровь тоже сумела превратить домашнюю обстановку в ад, куда не хочется ступать ногой. А потому она – еще один «сохранившийся доисторический экспонат», достойный описания.

Бедная, бедная Алина, как безрадостно ей тут жилось, переживали мы всей душой. В заботах о сестренках она оживала душой и возвращалась домой с радостью, а мы ждали ее с нетерпением, с порога заваливали новостями. Мы оживленно щебетали на кухне, заливаясь веселым смехом. С приходом Алины «время Варвары» заканчивалось, и деспотичная старушка, аккумулируя в себе недовольство, до утра исчезала в своей комнате.

Нам хотелось видеть Алину отдохнувшей от незаслуженных домашних дрязг. Чтобы снова заразительным звонким колокольчиком звучал ее смех, как раньше, когда ее считали «лучом света в темном царстве». Чтобы от нее опять исходили удивительные флюиды счастья. Я вдруг почувствовала, как устала от затяжного напряга в чужом жилище, как мне хочется все бросить и оказаться в тихой благодати родного дома.

Мне приснился удивительный сон. Сверкая солнечными бликами, возле подъезда моего дома плещется море. Волны с глухим рокотом перекатывают друг друга и смиренно разбиваются у моих ног. По лестнице темного подъезда (странно, почему туда не попадали солнечные лучи?) спускается женщина. Ее очертания почти неразличимы, но я узнаю в ней маму. Родной человек даже в многотысячной толпе узнаваем сразу – по едва уловимому жесту, взгляду, повороту головы. Родной человек окружен ореолом твоей любви и обожания. «Мама!» – кричу я и бросаюсь ей навстречу. Но она смотрит отчужденно, осаждает холодным взглядом. И тут я замечаю в ее руках подозрительный белый конверт. «Письмо от Варвары!» – мелькает догадка.

Я всегда удивляюсь своим снам. Они создают поразительные картины и даже замысловатые сюжеты, словно приоткрывают дверку в иной мир, где без всякого нашего участия работает загадочная область мозга – подсознание. Говорят, целый день наш мозг разбирается в том, что увидели зоркие глаза, что услышали чуткие уши. Думает. К вечеру он устает. Человек засыпает, а мозг разбирается в своем хозяйстве. Обо всем, что человек видел и слышал, остаются воспоминания. Мозг их раскладывает по местам. В это время человек видит удивительные сны. К утру уборка заканчивается. Можно начинать новый день.

Этот сон, наполненный яркими красками голубого моря и солнечных бликов, неожиданно подарил мне светлую радость, вернул умиротворение уставшему организму. Перед экзаменом по истории у меня уже не оставалось сил, чтобы волноваться и трястись. Я без очереди проникла внутрь кабинета, выложила перед членами комиссии свой затасканный экзаменационный лист. Вдохнула глубоко и обреченно выдохнула. Вытащила билет.

Я сидела за столом и не могла унять дрожь. Вероника в таких случаях, чтобы побороть волнение, представляла экзаменатора в условиях обыденной жизни: вот он просыпается утром, неумытый, небритый, опухший от сна, идет в туалет и совершает незамысловатые действия, которые уравнивают его с простыми смертными. Картинка, нарисованная воображением, удивительным образом помогает успокоиться. Чуть улыбнувшись, я поднимаю глаза.

Экзамен принимают двое: дядька провинциальной внешности в очках и с лысиной и сердитая, усталая на вид женщина. Я прислушиваюсь к ответам, оцениваю ситуацию. От дядьки все уходят довольные, от женщины – чуть не плача. Говорят хорошо, кругленькими фразами, а преподавательница зевает, отводит в сторону глаза или вдруг насквозь пронизывает сидящую перед ней абитуриентку испытующим взглядом:

– Ты мне на два ответила! Что тебе ставить? Что в году у тебя было?

– Пять.

– Ставлю три. Можешь идти.

Одной три, другой три, третьей. Все сидят, притаившись, тянут время, чтобы не идти к строгой тетке, а та обводит абитуриентов ровным взглядом и спрашивает: