Н. Левченко - БЛЕF

– Так значит, он стоял спиной к окну? а как же мулине и борода лопатой? Хм. Но все равно: топорики, ножи, круги… как здорово! – восторженно хихикала она.

Еще ей непременно надо было знать о том магическом автомобиле с вращавшимися фарами, педалями и настоящим клаксоном, что подарил ему отец на именины, и как он взад-вперед катался по двору, сигналя и распугивая кур. Потом еще – о том, как в первый раз увидел паровоз, из-под колес которого, в припадке раздражения, со свистом вырывался пар: хотелось посмотреть еще – и спрятаться куда-нибудь, зажмурившись от страха. Потом…

– Да нет, постой, любимый, ты опять увлекся! Потом, про этот паровоз ты случаем ни Люмьеров подглядел? Мне это в прошлый раз еще один их фильм напомнило. Два брата, кажется. У них еще «Купание Дианы» есть. Ну что, я угадала? Да нет, об этом ты позавчера рассказывал: ты говорил, что был с соседской девочкой у палисадника, которая была тебя на месяц или на два старше. Ты, кстати, как это узнал? И вы еще стояли с ней и любовались на цветы – махорчатые, фиолетовые. Она сказала, что они растут сто лет. А ты ей не поверил. Почему?

Пока ум лихорадочно искал ответ, Елена уставала ждать. Её нога с приподнятым коленом неукоснительно откидывалась вбок; низ поясницы, как будто в теле вовсе не было костей, упруго выгибался. Она смежала веки, с разжатых губ слетал протяжный сладкий стон; плывя как чёлн от головы по увлажненным смятым волосам, ее нетерпеливая ладонь плашмя ложилась возле его паха и, крадучись, перебирая пальцами, сползала. Её вопрос на время застревал в прелюдии свирелей и рожков, которые взывали к наслаждению и разом отключали мысли. Однако в паузе, не нарушая нотный строй, она могла спросить:

– Так что, и как это у вас там было?

«И экспансивное и элегичное и эксцентричное. Ну-ну!» – посмеивался он.

В период моросящих вздорных ссор и молчаливых неурядиц Статиков, смягчаясь, отступал, когда припоминал эту идиллию, исполненную, как и у всех в такую пору, клятв в вечной верности и романтичных грез. Глаза ему застлало: как мог он не предвидеть тот кошмар, что начался потом? Уместно также было бы спросить о той таинственной звезде, что так фатально привела его к Елене. Он не увиливал от самого себя и не скрывал: с чарующей, непредсказуемо проказливой и несравненной Анжелой они по-прежнему встречались. Во снах она все так же, как и раньше, появлялась перед ним: смеялась, льнула как былинка в поле и заигрывала. « Kochanaj mnie! kochanaj!.. » Но тотчас же, захохотав, вдруг вырывалась, – сверкая икрами и голыми стопами над травой, бежала как газель, чтоб спрятаться под пологом листвы. Пытаясь отыскать ее, он шел по ложу переплетшихся корней дремучего, как заколдованного леса, высматривал ее и, озираясь, окликал. Она оказывалась чаще где-нибудь поблизости: шептала из ветвей то «горячо», то «холодно»; дразнила как дриада и манила. «Дай руку, idziemy z mna . То наше общее, то los . Widzisz, one też poświęcają się! » 3 3 Видишь, они тоже жертвуют собой (польск.) . Выпрыгнув из своего укрытия, с обворожительной невинностью в глазах, которые впотьмах распахивались прямо перед ним, она протягивала руку. И он повиновался, как верный паж и рыцарь, куда б она ни пожелала, следовал за ней. Еще она хотела, чтобы, когда придет пора, они опять на том же месте встретились, чтобы поклясться в верности уже «до гроба» и после этого отправиться вдвоем в ночной дозор . «В какой дозор?» Но Анжела не объясняла ни то, когда наступит та пора, ни что это такое: « Ostatni, rozumiesz? » При этом раз за разом их разговор происходил на двуязычном смешенном наречии, как будто языки еще не разделились фонетически: польская латиница на слух воспринималась как кириллица, и было впечатление, что он все понимал.

Прощаясь с ней, бывало, что он вздрагивал во сне, – открыв глаза, смотрел на люминесцентный циферблат будильника, который был на столике перед кроватью, и вспоминал, что он уж пару месяцев, потом еще три месяца, потом еще четыре, как женат. Да, встречаясь теперь с Анжелой, он зачастую находил в ней что-то от Елены, такое же неповторимое, как и тогда, когда они гуляли по аллеям парка, влекущее к себе дурманом трав, прохладой серебристых рощ и отдающей мятой девственной росой. Что поначалу сплачивало всех – его, Елену, Анжелу, – с тем ярым скрытым демиургом, который скоро стал не обходным препятствием, как бы искусственной помехой на пути? С него ли началось это или с тоски по Анжеле, с которой рано или поздно надо было расставаться, и память, связанная с ней, все более щемила грудь и таяла как семикратный свет Плеяд?

Представить на одну минуту, что он бы начал рассуждать о том в постели, – какая невеселая история могла бы получиться! Но, к счастью, все это пока из области предположений, едва не как досужее гаданье на кофейной гуще. Нелепо было даже спрашивать тогда об этом. Одной реки в разлив им было мало, их захлестнуло и несло вперед как мощной приливной волной. И оба безудержно упивались этим чувством: не жизнь, клубничный конфитюр.

Медовый месяц растянулся на год. За этот год и без значительных хлопот, между «рожков и кастаньет», они успели переехать в заново отремонтированный ведомственный дом, который был недалеко от Управления. Квартира оказалась с видом на речной откос, с отделанной под черный мрамор ванной, сверкающей у стен как раковина каури ансамблем анодированных ручек, армированными дверцами стеклянного подвешенного шкафчика для туалетных принадлежностей, перед менявшим азимут обзора зеркалом, а также гарнитурой встроенного тут же, через прозрачную перегородку душа. Но больше поражала – кухня, размером с прежнюю их комнату, с уже готовым импортным инвентарем. Внизу подъезда за столом дежурила усатая, не допускающая фамильярностей консьержка, которую Елена тут же окрестила «старой девой». Она не объясняла, почему. Та день и ночь читала всё один и тот же том Флобера в потертом мягком переплете, а если ее отвлекали, то подносила к своему лицу, с экспрессией гвинейской черепахи, лежавший под ее рукой, наверное, фамильной ценности, лорнет.

Бродя по комнатам в своем обычном виде, когда она ничто не надевала, или как проросшая фасоль в своем любимом плисовом халате с капюшоном, и так мечтавшая до этого о жизни в роскоши, Елена перемене обстановки была страшно рада. Более всего по выходным ей нравилось стоять под душем, выделывая разные круговороты и эротичные фигуры за перегородкой, – понятно, не имея никакого представления о том, что муж уже вошел и смотрит на нее. Затем она оглядывалась – демонстрационно, тучно и легко передвигая бедрами, перегибалась в талии и с шалым озорством манила его пальцем. Прежде чем забраться под рассеянную пластиковым решетом струю воды, где было пылко льнувшее к нему и пахнущее луговой ромашкой и шалфеем тело, он попеременно видел как бы двух Елен: одна из стен была, с полметра вширь, от ног до головы зеркальной. Балкон с перспективой на стоянку легковых автомашин здесь конструктивно тоже был, но пользоваться им доводилось редко, ибо все постельное бельё по вызову уже меняла и стирала прачка.