София Кульбицкая - Каникулы совести. Роман-антиутопия

Так ничего и не придумав, я принялся попросту медленно бродить туда-сюда по тёмному коридору, иногда в задумчивости замирая и трогая пальцем пыльную стену. Понемногу я начал впадать в забавное состояние, подобное трансу. Мною всё больше овладевало странное, тревожное и вместе с тем приятное ощущение, будто я потерялся во времени – и, стоит только толкнуть одну из дверей, выйду куда-то, где я ещё – или уже – не родился, в какое-то условно существующее место или час, который я знал, но забыл. Возможно, это чувство было вызвано давящей тишиной, подобной которой я ни до, ни после не встречал в московских домах, да и нигде. Здание было выстроено на славу, его стены были толсты и прочны, окна с одной стороны выходили в тихий переулочек, с другой – в не менее тихий дворик, сейчас они к тому же были плотно задрапированы шторами, ничто из внешнего мира не проникало сюда, не было слышно даже шуршания шин, даже голосов соседей – только ровное, на высокой ноте, гудение безмолвия в моих ушах. Абсолютная тишина.

Внезапно её разбил резкий звук зуммера, показавшийся мне – видимо, от неожиданности – неестественно громким.

Странно, но вместо того, чтобы обрадоваться и опрометью кинуться к его источнику – что было бы единственно адекватным действием, – я столбом застыл там, где он застал меня – посреди полутёмного коридора, – лихорадочно вытирая о джинсы мгновенно повлажневшие ладони и с испугом глядя в сторону освещённой части прихожей, откуда раздавалось трещание аппарата.

Такая реакция на знакомый раздражитель удивила даже меня самого. Со мной происходило что-то непонятное. Я чувствовал, что мне почему-то не хочется брать трубку, а ведь работал здесь уже не первый месяц. Сердце отчаянно колотилось. Вообще-то я привык доверять своей интуиции – как я уже говорил, она у меня функционирует наподобие электровеника. В голове пронеслось, что я – всего-навсего стажёр, а, стало быть, не имею права на самодеятельность; что без моей пометки в «вахтенном журнале» тётеньки всё равно ничего не узнают; что, в конце концов, в эту минуту я мог серьёзно заседать в интимном кабинете – ну и, в общем, что я – взрослый свободный гражданин свободной (да, свободной!) страны. Мы все уже понемногу начинали приучаться к спущенной нам сверху лучезарной демократии.

Однако в следующий миг я жёстко поборол дурацкую слабость – сколько раз потом я ел себя за это! – нарочито решительным шагом вошёл в прихожую, плюхнулся на диван, схватил трубку, откашлялся – и, как всегда, заученно-бодрым тоном с доброжелательной ноткой произнёс:

– Служба доверия слушает!..

– Добрый вечер, – ответил мне очень серьёзный и тонкий голос, который я поначалу принял за девичий (и обрадовался – со всякими сикушками у меня особенно хорошо получалось!). Но тут же понял, что разговариваю с ребёнком, мальчиком. Тот, видно, заранее готовился к разговору – было впечатление, будто он читает по бумажке:

– Меня зовут Альберт… Альберт Тюнин. Мне десять лет. Я хотел бы с вами посоветоваться по одному очень важному вопросу…

Он явно был из «вумных» детей, может быть, даже вундеркиндов – это было ясно по его взрослым интонациям, я так и видел его – круглолицый серьёзный мальчик в очках читает написанную старательным крупным почерком шпаргалку, глубоко вздыхая после каждой фразы. Но вот он дочитал её, а что говорить дальше, не знал – то ли был застенчив, то ли вопрос и впрямь был важным, видимо, он понадеялся на вдохновение, а оно его подвело в самый критический момент, – в общем, после слова «вопросу» он вдруг замолчал, и я только слышал, как он дышит в трубку – размеренно, не по-детски тяжело, то ли собираясь с мыслями, то ли просто ожидая хоть какого-то отклика.

Надо было чем-то подбодрить его, я понимал это – но почему-то не решался нарушить паузу и тоже молчал и дышал. Дело, видимо, было в его возрасте. Я и сейчас-то с детьми не особо умею, а тогда вообще их побаивался. Будь у меня свой, хоть годовалый (а что, многие мои однокурсники были уже отцами со стажем!), процесс, несомненно, пошел бы легче. А так этот Альберт, чёрт бы его подрал, казался мне существом с другой планеты – и я уже клял себя за то, что не послушался внутреннего голоса.

Как раз когда я вроде нащупал линию поведения – решил, что, пожалуй, правильнее всего, раз уж мне попался «вундер», вести себя с ним как со взрослым, на равных – он снова нарушил молчание:

– Алё?..

Тонкий вопросительный голосок. – Я слушаю тебя, Альберт, – с профессиональной теплотой в голосе ответил я, хотя больше всего мне хотелось малодушно бросить трубку на рычаг.

Про себя я вяло гадал, какие у этого щекастого очкарика могут быть проблемы. Получил четвёрку за контрольную по химии? Одноклассники дразнятся «тормозом», а соседский Васька опять отобрал деньги на школьные завтраки? Мама не разрешила разобрать старый телевизор на детали для транзисторного приёмника?.. Что-то иное?.. Такое, чего я, простачок, даже представить себе не могу?..

Внезапно я ощутил прилив острой, почти неконтролируемой ненависти. У нас в классе тоже был такой – Миша Мухин. Вечно побеждал в каких-то олимпиадах. В десять лет знал как свои пять пальцев астрономию. Обыграл в шахматы физика, желчного бородатого барда, который к нему одному только и питал нежность. Нельзя, правда, сказать, что Мишина жизнь была такой уж сахарной. У него имелось одно слабое место – болезненная раздражительность. Зная это, наше хулиганьё обожало его доводить. Вертятся вокруг него, кривляются, а девчонки стоят полукругом и хихикают, покуда он не дойдёт до кондиции – и, весь багровый, с рёвом не бросится на них. Тут они пускались наутёк – можете представить себе это шоу: стадо растрёпанных сикух с диким визгом и топотом мчится по коридору в тубзик, а за ними, потрясая кулаками – разъярённый Муха. Умора! И всё же я смертельно ему завидовал. Ненавидел и завидовал. Сам-то я никогда его не доводил – я тоже был человеком умным и серьёзным. Неплохо учился, иногда удавалось окончить четверть на «отлично». Но вундеркиндом-то меня никто не называл, вот в чём трагедия.

Я вздрогнул, вдруг осознав, что допустил «контрперенос» (перенесение своих чувств и эмоций на клиента). Грубейший промах, недостойный профессионала! Попробовал собраться. А на том конце провода вдруг послышались какие-то сдавленные звуки – и я мгновенно простил вундеркинду все его грехи, дотумкав, что он попросту разревелся, как самый обычный ребёнок. Невзирая на гордыню и непомерный апломб, сердце у меня было (да и осталось) довольно жалостливое.

– Что же случилось у тебя, Альберт? – спросил я уже с неподдельным участием. И похолодел, разобрав еле связный ответ сквозь его тоненькие, совсем уже не взрослые и не умные всхлипывания. Ему страшно. Он скоро умрёт. Он не хочет умирать. Он не знает, что ему теперь делать.