Аше Гарридо - Все истории. Кроме романов

Чистый лист. Внезапно. Непривычно чистый лист там, где были тома и тома.

И ты идешь – в который уже раз – к зеркалу и смотришь, смотришь в глаза того человека, который тоже смотрит на тебя оттуда и тоже не узнает…

И однажды видишь, что к этому взгляду совсем не подходит то, что на тебе надето.

А чуть позже вечером приходит подруга – да вы знакомы еще со школы, вы друг друга наизусть знаете, и речи, и повадки, и все-все-все, потому что это та самая старая подруга, которую не назовешь лучшей, но которая давнее всех, и в вашей дружбе нет ничего из того, что дураки приписывают дружбе женской, вы честны и независтливы друг к другу. И вот она приходит, и вы сидите и пьете пиво, а она вдруг мотает головой, жмурится, смеется, и говорит:

– Ты у меня в глазах двоишься. То ты, то – не ты.

– Как это? – настороженно спрашиваешь.

– Ну… это не твои слова и не твои жесты.

И ты долго пытаешься объяснить ей, что с тобой происходит, а она кивает и вздыхает, и удивляется, и понимает все.

И ты живешь дальше, уже не ты, снова ты. Потому что теперь ты – вот этот чужой и непривычный человек. И только очень постепенно у тебя получается полюбить его, как себя самого.

***

Яку идет домой по блестящей дороге под царственной луной, на рюкзаке в такт его шагам позвякивают бубенцы. Яку обдумывает, из чего бы соорудить на зиму шапку с меховым хвостом, как бы украсить ее кожаными шнурками, и чего бы к этим шнуркам присобачить эдакого, чтоб смотрелось… И хорошо бы хоть маленький бубен.

Яку знает, что он – не шаман. Но, но, но…

Темные чудовища не приходят к нему уже и не придут. Пустота не сосет ему нутро, никогда больше.

Он откроет врата, множество врат, великое множество. Кто он такой – Яку? Открывает врата и идет туда, куда его зовут. Открывает врата и чувствует прикосновения ветра к своему лицу, чужого ветра, иного, нездешнего. У него другой вкус и другой цвет, он бывает шелковист и шершав, холоден и горяч. И Яку, наклонившись, входит в поток ветра, идет искать нездешних ответов на здешние вопросы.

День за днем и ночь за ночью его пальцы топчут клавиатуру, он не знает усталости, он не знает покоя. Он приводит сюда тех, кого встречает по ту сторону врат.

Нет, он не провожатый. Он пытался учиться, он читал труды литературоведов. От них мысли сбивались колтунами, которые легче выстричь, чем расчесать. Он пытался управлять героями, составлять планы, вычерчивать схемы. Вкладывать душу. Герои терпеливо стояли рядом, недосягаемые, за внезапно захлопнувшимися вратами, дожидаясь, когда он одумается. Там, куда он вкладывал всего себя, не оставалось места им. Разве он может называть себя писателем?

Нет, он не шаман, но…

Нездешний ветер не помещается в груди, но когда он наполняет Яку, тот сам становится ветром. И гулко-гулко стучит в груди сердце, и слабеют руки, и так легко, и так трудно дышать. Яку не здесь, Яку – не здесь.

Он не провожатый, он – врата.

Он становится ветром, потому что только сам ветер может направлять свой полет, никто другой ему не указ.

И гулко-гулко стучит в его груди сердце, когда он отправляется в полет.

Он не шаман, нет.

Он просто Яку. Сам себе ветер и бубен, сам себе врата.

И все же, и все же…

Он сильный шаман, Яку.

Лопата под ногой послушно лезет в мягкую тяжелую землю, послушно выворачивает пласт, перекидывает его кверху черным влажным брюхом, поднимается, лезет в землю снова. Немного уже осталось. А черви какие толстые, важные… Уж эти разрыхлят!

Что там у нас с рассадой? Помидорный запах щекочет ноздри, перечной искрой прижигает кожу. Опять все руки в волдырях будут. А что делать? Хоть за дачу теща Маринку не станет поедом есть. Она, конечно, всеядна тварь, но хоть за дачу – не будет. Теплицу тебе? Вот тебе теплица. Рассаду тебе – вот тебе рассада. Ладно, все ж таки детям помидоров достанется, а зимой – салаты, тут уж теща Любовь Иванна мастерица, ничего не скажешь. Откроешь банку – от запаха слюнки текут ручьем. Вот и прошла жизнь, и прошла мимо.

Вдалеке детский голос взлетел легко, песенка проста, да слов отсюда не разобрать. Лет шести? По голосу – да, но так уверенно и чисто поет. Лет шести, наверно – двойняшки так же заливались, и голоски рвались на высоте, а все равно мило выходило, а у этого не рвется, чисто выводит. А слов не разобрать. А мотив такой простой и знакомый-знакомый, но не вспомнить. То ли Уитни Хьюстон, то ли Селин Дион.

Много есть такого, чего не вспомнить, а еще больше – и не вспоминать бы. Прошла жизнь. Ведь сорок уже – а казалось, люди столько не живут, люди – до двадцати, ну чуть больше, а дальше – пожилые, старики…

Сколько же ему было, когда он встретил Книгу? Да за двадцать, далеко за двадцать уже. Потому, может, и не прибился к своим, ну, то есть, какие они ему свои? Какой он им – свой? Он – так, посторонний. Домосед. Человек семейный. Только смотрел издалека.

Как-то он встретил девушку-эльфа: в черном, в серебряном плаще и с гитарой. Они шли вместе с католическим паломничеством в Будслав, и один раз он помог ей нести рюкзак. Но он ни о чем не спросил ее – ему было говорить об этом не то что стыдно, а как-то неловко, как о чем-то совсем личном. При одной мысли об этом краска заливала его лицо, и он так и не решился.

А может, другого побоялся. Маринка на эльфа совсем не похожа. Толстопятая, широкая в кости, монгольские скулы. Она и в молодости стройной не была, а после родов вовсе расплылась. И характер здешний, основательный. Вышивает красиво. Скатерти, салфеточки всякие. Прихваточки на кухню.

Хорошая она. Сто лет они знакомы, разговоры по душам за полночь. И так вот оно получилось…

Что ж за песня такая знакомая, аж душу ломит, слова близко-близко, а не расслышать, даже внутри себя, в памяти – не расслышать. А, вон они. Пятеро их, не считая малыша на плечах у самого высокого. Там, через дорогу, идут от леса, а солнце висит над лесом уже, не разглядеть. Грибники? Или так, с пикника, с шашлыков. Это скорее. А голос у ребенка звонкий, далеко слышен. Что за песня? Селин Дион, что ли? Да вроде нет… Мужик, что ли, ее поет. Как же его, как?

А еще однажды он сидел с друзьями – здешними друзьями – возле озера на травке. Мимо них прошел парень в клетчатом килте, в высоких ботинках и с мечом за плечами. Широко шагал – длинные волосы били по спине, брови сосредоточенно хмурились, губы – улыбались.

Он проводил парня взглядом, подумал мимолетно, какую бы себе одежку смастерить, глотнул пива и закурил. Все равно каждые выходные – на дачу, а то Любовь Иванна с утра в понедельник позвонит Маринке на работу и живописнет в подробностях, как осыпается смородина, и сохнут огурцы, и как бомжи клубнику оборвали, а вот если бы он вечером в пятницу приехал, так, глядишь, успел бы собрать, а ей ведь не для себя, ей-то чего уже, отжила свое, а вот девочкам…