Ольга Рёснес - Меч Михаила

От первого этажа до четвертого, библиотечного, расстояние порядочное, и можно ведь, минуя застланную вытертой дорожкой центральную лестницу, незаметно подняться и по боковой… так и ходит теперь на работу Надя, подгоняемая рвущимся из подвала рычанием саксофонов, визгом тромбонов, флейт и туб. Из коридорчика возле курилки слышится утренний, еще как следует не продравшийся вопль вокалиста, разносясь по пустому еще зданию настойчивой вестью об оперных амбициях, и Надя угадывает в нем нетерпеливый и обидчивый крик новорожденного, отнятого, согласно инструкции, у матери и подсунутого бутылке с чужим молоком. Петь, крича ? Нисколько не запыхавшись, она взлетает на свой четвертый этаж, чувствуя, как с каждой ступенькой отдаляется от них , и тот же самый, вечный вид из окна – пожарная лестница и угол крыши – возвращает ей тихую уверенность в ее собственной применимости здесь, среди стеллажей с запахом старых нот. Бывает, заходит сюда Наум Лазаревич, и разговор у них вежливый, ровный, не слишком затянутый, да тут и не развернуться так, чтобы делать из развода историю, да и некогда. Ушел к другой? Значит, так оно лучше. А если вдруг вернется, что ж… Последнее, правда, представляется Наде маловероятным, тем более, что Сонечка тоже родила ему сына. Родила и сделалась такой видной, счастливой, сразу раздавшись и погрузнев, обложившись по бокам подушками несоразмерных с девическими еще плечами бедер. Все сладкие соки земли приливают теперь к ее созревшему, охочему до любви телу, а в молодых сияющих глазах царит спокойная, завидная сытость.

И вот: «Дорогая Надя…» Это он так, для подстраховки, пришел ведь из-за сына. Диме уже пять, пора начинать делать из него виртуоза. А почему пора и почему именно виртуоза, это Наум Лазаревич знает лучше других. Надя берет Диму в библиотеку, а отец забирает до вечера к себе, так и пошло у них. И есть теперь у Димы тетя Соня.

Сидя часами в чужой квартире, в окружении иных настроений и запахов, Дима как будто плывет сквозь какой-то, одному ему показанный фильм, одновременно сам играя в нем роль, но все же сознавая, что это всего лишь кино. Квартира однокомнатная, но с «видом»: приличный метраж и удачная планировка тянут на выгодный обмен, и Соня дает частные уроки и берет бессовестно дорого. Усадив штук десять платежеспособных за выдвинутый на середину кухни столо, Соня гонит их сквозь колючую проволоку не поддающихся никакой гармонизации головоломок, жирно черкая в нотных тетрадях и ставя сбоку единственно правильное, восхитительное в своей находчивости решение , тем самым давая недоучкам понять, что рассудок и есть скрытая суть музыки, ее начало и победный конец. И недоучки, все как один, лезут в музыковеды , не ведая при этом ни о каком посредничестве ангелов, орошающих не замусоренный рассудком слух отсветом небесных гармоний… Вот бы кто-то сказал это Соне! Изничтожила бы одним пронзительным прищуром ироничных, смешливых карих глаз. Чтобы кто-то позволил себе сомневаться в единственности этой, всецело материальной, реальности! Ведь зародись у кого-то такие сомнения, не осталось бы никакого доверия к рассудительной, авторитетной интеллигентности, с ее уверенной претензией учить всех, при этом не отвечая за последствия обучения: каждый предпочел бы учиться у самого себя . У своей, может быть, ангельской наивности. А уж свести вместе большие массы людей и дать им одно общее задание и подавно стало бы невозможно. Страшно представить себе, что могло бы тогда объединить людей. Не каждого ли в отдельности возвышение до собственной, выше головы сияющей короны? Но пока рано об этом беспокоиться, и много еще власти у образования , перемножающего рассудок и инстинкты. Ни шагу прочь от материи!.. ближе к земле!.. к навозу!.. Чтоб никакие небесные сферы, с их неотступно звучащей пифагорейской музыкой, не смогли уже дозваться до твоего счастливо механизированного, общего со всеми остальными разложения . Вот оно, завидное будущее счастливых сониных детей!

Кроме балалайки, выдаваемой Диме ежедневно на полтора часа, развлечением для него стала возня с двухлетним Женей, и Соня, зорко следя за своим, находит между мальчиками сходство. Оно состоит в неуступчивости друг другу. И ей любопытно: уступит ли неуступчивость неуступчивому? Вопрос прямо-таки исторический, обращенный к прирожденной, если не сказать, порочной, революционности евреев: приспособляйся и гнись, чтобы гнуть свое. Оба пока еще малы, но уже и сейчас видно: эти в жизни потянут. Обоим дано свергнуть и изничтожить, а если не получается, то хотя бы опошлить то, к чему сами они так вожделеют. Соня ведет их обоих на прогулку, сажает в песочницу, смотрит. Рассыпанные по песку пирожковые формочки, воткнутые в расползшиеся пирамиды совки, увязшие по самый кузов самосвалы. И как ее двухлетний Женя на полубратца своего смотрит! Ну прямо как взрослый, со смыслом, словно сейчас что-то важное скажет, хотя говорить только еще учится. Сидит на корточках, смотрит исподлобья, и… внезапно швыряет горсть песка прямо Диме в глаза! И метко, попал. И сам же первый начинает реветь, словно это его самого смертельно обидели, а Дима непонимающе трет глаза, отплевывается. Но ничего, стерпел, надо бы его умыть. Идут обратно, надувшись.

Дима бренчит уже на балалайке «Светит месяц», и скоро ему уже садиться за кухонный теоретический стол и вместе с остальными истреблять последние атаки детской фантазии ради победы взрослого рассудка, играющего с мертвым в живое. Но с тетей Соней что-то стало не так, то ли она устала, то ли какая-то у нее болезнь, и вот уже и папа не тот, ходит все время злой и бьет Диму по руке за фальшивые ноты. Спросить у Женьки? Тот догоняет уже ростом Диму, жрет целыми днями сосиски с булкой, и морда толстая, красная, в веснушках, под густым ежиком рыжих волос. Посмотришь ему в глаза, и сразу почувствуешь себя в чем-то виноватым, поэтому Дима и не смотрит. Не раз уже было так, что хотелось смазать Женьке по морде, но, с другой стороны, другого-то брата нет, а иметь кого-то на подмогу надо. Это Дима понял рано: только вместе с другими ты сам что-то можешь значить. И хотя папа из дома сбежал, но ведь и тетю Соню иметь полезно, она не злая и часто угощает печеньем.

Но вот наконец и обнаружилось: Соню кладут на операцию. Что именно у нее хотят отрезать, секрет, но по хмурости папы видно, что не какой-то там пустяк. Соня как-то враз похудела и постарела в свои двадцать семь лет, пожелтела и усохла, но по-прежнему дает частные уроки и почти уже собрала на двухкомнатную квартиру. И вот она пропадает на целый месяц, и Дима живет у себя дома, счастливо избавленный от полуторачасового «Светит месяц». Надя собирает по училищу деньги на дорогие лекарства, и кто-то порой недобро усмехается за ее спиной: «Знает, что выкорябает обратно своего Наумчика…» Усмешки эти питаются скандальным слухом о надиной беременности, и это в сорок два года! Хотя спросить напрямик никто пока не решается. Все только шепчутся и шипят: такие они, бабы, вечно подсиживают друг друга, рвут друг у друга изо рта. В конце концов оказывается, что так оно и есть, и посреди учебного года, тринадцатого февраля, она рожает девочку.