Ольга Рёснес - Меч Михаила

Дойдя до окна в самом конце коридора, Ева усаживается на широкий подоконник, и Ваня остается стоять перед ней, еще толком не зная, зачем он здесь. И удивительное чувство отгороженности от всего мира, надежной от него защищенности незаметно наполняет его, и нет больше важных на земле дел, ради которых стоило бы ежедневно метаться от одного безобразия к другому, да и сами эти безобразия и изъяны сошли вдруг на нет в своей внезапно открывшейся ничтожности, и нет даже никакой на них у Вани обиды. Просто присутствовать при этой инакости , добровольно приобщаясь к долгожданно-чужому, а по сути к своему внутреннему существу, обычно наглухо от рассудка скрытому, а теперь вдруг проступившему, словно морозный узор на стекле, в прозрачности окрылившейся мысли: я есть я в соседстве с тобой.

Ева берет его за обе руки, приблизив к нему лицо, и на него веет чем-то легким, весенним, парижским, словно оба они теперь там… да, как далеко вдруг отодвинулась непрошибаемая, казалось, стена затравленности малым , стена наезженности и скуки! И неважно, что будет потом, завтра или уже сегодня, главное – это произошло… да что же это такое? Ваню обдает изнутри таким жаром, что иной раз лишился бы напрочь ума, но сейчас столько в нем ясного понимания, будто прозрел после долгой слепоты, увидел наконец, узнал. И нет, никакая это не женщина, хотя все в ней – сплошная хрупкость и легкость, словно какая-то невесомая вуаль приняла вдруг женские очертания… нет, это душа , долго таившая себя от мира и теперь, может только на миг, вспыхнувшая… такой исходит от нее жар!

Когда-нибудь, в какой-то другой, неизвестной пока жизни…

Ева прикладывает его ладонь к своей щеке, закрывает глаза, словно пьет, наслаждаясь, какое-то зелье, несколько раз глубоко вздыхает, потом, словно очнувшись, настороженно спрашивает:

– Как тебя зовут?

И тут же как будто сама жалеет, что спросила, к чему ей все эти имена, и опережая его ответ, уверенно заключает:

– Я буду звать тебя Кобель , это самое лучшее из всех мужских имен. Кобель! Кобель?

Ваня смущен и растерян, такого он не ожидал, и следует, может, возмутиться… Это он-то – кобель?! Ну, в детстве подсматривал за девчонками в душе плавательного бассейна, даже как-то забежал к ним, под визг и крики… ну, налетает на него по весне дурь, когда что ни юбка, то идеал, но в остальном же он сам по себе и от обстоятельств независим. С силой стиснув хрупкую кисть Евы, он рванул было ее к себе, всю как есть, но тут же и отпустил, словно обознавшись. Нет, не то, тут что-то другое.

Тут судьба пристает к нему с безответным пока еще вопросом.

Сев рядом с нею на подоконник, так чтобы боком ощущать ее тепло, Ваня приготовился слушать ее неспешный, часто прерываемый необъяснимыми паузами, рассказ о прошлом. Зачем она все это говорит… ему? Они знакомы всего каких-то полтора часа, да и знакомы ли… он пытливо на нее сбоку смотрит, нет, это не имеет теперь значения… но что же тогда имеет значение?

Слова. Они вытекают из тайных, никем не посещаемых пещер, скрытых камер пыток, по одному только зову воли. Слова-проводники. Слова-указатели. А может, просто черепки от давным-давно разбитого сосуда, где когда-то была влага… и так хочется пить… Этот легкий, изящно прихрамывающий акцент, словно невесомый налет пыльцы на разогретом солнцем лепестке персика, эта готовность вспорхнуть и лететь неизвестно куда…

Ева вернулась из Нью-Йорка этой осенью и сразу сюда, на шестимесячную стажировку в русскую провинцию, где хоть и полно американских проповедников и мормонов, но все же пока еще не совсем Америка. То есть, конечно, все к этому идет, американскими грантами питаются сегодня университеты, и нет такой учебной программы, к которой не примешивалась бы материалистическая мертвечина чисто рассудочного познания, прибегающего, в отсутствие факта , к высосанному из пальца эксперименту. Совратить природу на не свойственные ей мучения, загрызть ее, если нужно, насмерть… конечно, нужно! Нужно поставить закон выше сути самого процесса, не допытываясь при этом, в чем она, суть, состоит. Да и как тут допытываться, если нечем . Тут хороши, разумеется, все средства, но одного-то среди них и нет: прорвавшегося к духу мышления. Как раз против этого и выступает сегодня американский рассудок, навязывая всему миру запреты на, собственно, мысль. Не мыслить, но исполнять нашу волю. Никакой самовольной Евразии, хотя бы это и обошлось миру Еврабией! Уж лучше пусть ворюги-китайцы растащут по тигру Сибирь, а Чечня схлынет в Татарию, смыв по пути туркменские мавзолеи и музейный Байконур, чем допустить европейское сибирячество , этот кошмарный вызов счастливой порнографической американской мечте. Куда девать тогда подрастающие на гормонах поколения американских бройлеров? Как быть с наркотическими грантами Сороса? Кому колоть смертоносную вакцину против всего ?

От этого русского города, каким он был в свое истинное, стрелецкое , время, осталась одна-единственная каменная лестница, да и та ведет неизвестно куда, то ли к не существующей уже, ставшей хранилищем воды реке, то ли просто под откос. Над лестницей громоздится церковь с высокой звонницей, и слышно аж на другом берегу смрадно приванивающего клоакой болота, как басит в солнечной ветрености единственный колокол, и кто-то тайком, больше в мыслях, чем в движении руки, крестится… Внизу, в самом конце ступеней, ютится убожество все еще цепляющихся за жизнь трущоб: вросшие в землю по самые окна лачуги с залатанными листами жести покосившимися крышами, едва выносящие свое натужное сопротивление парадной слепоте зеркальных стекол и бетону «под мрамор», жадно пожирающих остатки никому уже не нужного прошлого. Да в чем его, стрелецкого прошлого, суть? Разве не в безграничной покорности власти ?.. разве не в служении ? Но еще ведь и в сомнении: а вдруг?.. Вдруг все окажется не так.

Стрелецкий город, он же плацдарм, пригодный для войн с немцем . Немец всегда посматривает на восток, чуя должно быть загривком, что дело вовсе не в банальном лебенсрауме , но в начертанной среди звезд констелляции будущего: оно там, это русско-немецкое будущее. Оно в оплодотворяющем русскую душевность германском духе . Скажи об этом сегодня, не поверят. Не поверят, потому что не знают . И не знают именно потому, что служат , в своей безграничной покорности власти. По-прежнему служат товарищу Сталину. А он лапает телескопами пустой, как он полагает, космос, по ходу дела выдумывая нигде в природе не существующие гравитоны и гравитины, и все это только ради доказательства первичности материи перед сотворившим ее духом. На то и нужны сегодня стрельцы , чтобы всякого, кто уверен в реальности духа , отстреливать. Мы – за бездуховность, решительно и тотально.