Элеонора Татаринцева - Были, не были (сборник)

Вечером чердачная лестница вздыхала от сочувствия к их нелепым разборкам.

– Я. Люблю. Тебя! – слова эти дались Мишане с трудом и поэтому прозвучали глухо. Но она расслышала. Так хотелось взять их в ладошки, спрятать за пазуху и баюкать, как новорожденного. Они и были новорожденными.

– Зачем же тогда он? – и этот вопрос был услышан.

– Сын с ним. И волей-неволей, я ему за это должна быть благодарна…

– А я?

– Я не могу тебе ничего обещать, сама не знаю, все против. Одно знаю точно – с ним расстанусь. Как только получу корочки.

– Я хочу быть с тобой…

– Я хочу быть с тобой…

Но еще долго ничего не случалось. Они попытались найти возможность забрать сына уже сейчас, немедленно, чтобы можно было перестать притворяться и воровать друг друга у обстоятельств. Они хотели быть честными. Да, кто им это позволил? Жить надо было в предложенных обстоятельствах. Варить борщи, зубрить конспекты и готовиться к экзаменам, благо, они были не за горами.

Еще обжигали желанием огнеметные встречи где-то на чужой территории зеленеющих скверов, пустынных привокзальных улиц. Но уже сквозила горечь во вкусе губ. Предчувствие разочарований преследовало эту несостоявшуюся пару. Продуваемые всеми ветрами виадуки возносили их на своих горбах подальше от городской смуты, над огнями, над суетой людской толпы, над проходящими поездами, идущими каждый своей дорогой. Их дороги шли кругами, постоянно возвращаясь в исходную точку.

Городской парк представлял собой оставленный нетронутым кусок тайги, родственный заповедным скалам на другом берегу. Суровый Енисей нес стремительную волну, легко ударяя ею в деревянные мостки. Отсюда далеким казался город с его чужими домами и чужими судьбами. Мишаня уводил свою подругу подальше от любопытных глаз, но нигде не находил радости. Оба прекрасно понимали, что судьба играет не на их территории и не в их пользу, но не могли преодолеть невыносимую силу тяготения друг к другу.

«Когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли…»

Они и несли всякую чушь, совсем не прекрасную. В этой фазе отношений преобладал надрыв. Раздражало буквально все: холодный ветер, луна, нестерпимым сиянием режущая глаза, девчачий смех со стороны парка…

– Дешевки! – презрительно выплюнул он свою злость.

Галину обожгло это оскорбление, пусть и в чужой адрес, пусть и необоснованное, но тем более, зачем?! Сквозь презрительный прицел чужого равнодушия выстрел вполне может выбрать и ее направление. Да знаешь ли ты, правильный, когда мы, бабы, плачем, а когда смеемся, что за этим прячется?

– Я из той же породы, верно? Бей уж заодно!

– Ты не такая!

– Ой, ли! Как судить…

И, правда, как? По признаку собственности? Но ведь необъективно. Что я наделал? Поспешно:

– Ты не представляешь, что для меня значишь. Я на все способен, чтобы доказать тебе свою любовь… Хочешь, Енисей переплыву!

Гордость взбрыкнула, ударила копытом. Грива по ветру плещется. А спутница его маленькая, жалкая такая, но задачу завернула покруче.

– Смог бы перед женщиной в знак почтения встать на колени. Хотя, может, я этого и не заслуживаю…

Дернулся, как от пощечины. Высокомерно набычил шею, но медленно согнулся в поклоне. А колени, как в замедленной съемке двинулись вниз и рухнули в юную траву у самых ее ног. Галина охнула, вместо торжества получив только отражение его уязвленной гордости. Склонившись, лихорадочно принялась целовать лохматую голову, попутно силясь поднять хоть за уши.

– Встань! Да, встань же, наконец! Я не хотела…

Мудрый Енисей плескался в берега, да вдали синела заповедная гора Токмак. Больше свидетелей не было. И никогда в жизни Михаил не повторил подобное. Ни перед одной из женщин. Галина была единственной. Была в ней какая-то власть, ради которой и Енисей не страшно было переплыть…

– Ну, чем тебе еще доказать, что люблю?!

Только башмаки скинул и в воду. Она кинулась, повисла на плечах, повизгивая, как преданная собачка, но уломала все же, вытащила, уже по колено мокрого, взъерошенного. Потом сушились у костра, смеялись, любились, как умели, откровенно и жарко. И проклюнувшаяся жизнь внутри нее радостно трепетала, впитывая токи этой любви. Потом тайком пробирались в общежитие по крыше и через открытое окно комнаты парней. Те очень честно делали вид, что спали.

О ее беременности ему не дано было узнать. Он резко изменил поведение, устав от надрывов и двусмысленности. Достали смешки парней:

– С тобой крутится тут, а на выходные мужа ублажать ездит!

Что ж, в этом тоже была правда. И в один «прекрасный момент» он привел в гости в общежитие девчонку, с которой сознательно познакомился недавно. Просто так, напоказ!

Вольному – воля! А рабу – кнут! Перетерпела, переплакала и, в который уже раз, взяла судьбу в свои руки. Свое квалификационное свидетельство получила с отличием и – в дорогу. Он тоже. На том же поезде. В том же направлении. Но в разных вагонах.

Долго ему еще потом помнились эти два часа до ее станции, где всей кожей чувствовал ее присутствие в соседнем вагоне… А она все ждала, все надеялась, что подойдет. Хотя бы проститься… Не случилось!

Ее встречали. Все тот же, законный, с сынишкой на руках. Мишаня стоял в тамбуре и сверху наблюдал. Она схватила малыша, обняла и повернулась лицом к вагону. Их глаза на мгновение встретились, ничего не успев передать вслед. Поезд пошел дальше.

Парнишка встрепенулся, поправил рюкзак и направился к выходу на перрон. Мимоходом покосился на странного мужика, пялившегося на него с соседней скамьи. Что-то в облике его казалось знакомым, хотя, вряд ли! Нет у него в этом транзитном городе знакомцев и быть не может. Отслужив срочную в в/ч славного города Абакана, он возвращался в свой родной волжский городок, где ждали его мама и старший брат и где он сам родился двадцать лет тому назад.

И нет ему никакого дела до странного мужика из дремучей тайги, кряжистого и заросшего, как старый кедр. И пусть он даже кого-то ему напоминает, это не повод для беспокойства! Тем более что больше они никогда и не встретятся.

Правильно! Они и не встретились. Михаил прибыл благополучно на свою малую станцию, где работал бригадиром путейцев и жил размеренной семейной жизнью. Вел хозяйство, сажал огород, растил трех дочек и ничего, и никогда так и не узнал о пареньке, так похожем на него в юности.

Санька терпеть не мог это зеркало. Старинное (или просто старое), доставшееся в наследство еще от тетки, а той, в свою очередь, еще аж от каких-то родственников!.. В общем, в глазах Саньки столь древний образ зеркала вовсе не прибавлял к нему почтительности. Оно (зеркало) платило мальчишке той же монетой. И даже не притворялось равнодушным, как и полагалось бы любому предмету обихода. Нет же, сознательно издевалось – нарочито сплющивало и без того щуплую фигурку мальчика. А на лицо, только еще подступающее к прыщеватому возрасту, накладывало тени и пятна, издевательски подчеркивая недостатки. И единственное, что заставляло Саньку время от времени изучать свое отражение, – попытка найти хоть какое-то сходство с человеком, давно исчезнувшим из его жизни.