Вероника Ткачёва - Перекрёсток Ангела. Серия «Лунный ветер»

Но память словно не хочет показывать что-то взрослому Павлу, что-то скрывает от него. Потому что неожиданно возвращает его в институтские годы, когда в этой комнате он писал курсовые работы и диплом.

Окончив институт, Павел довольно быстро женился. У него была хорошая работа – для человека его возраста. И они с женой стали снимать квартиру. Он всё реже наведывался к родителям. Их общение больше сводилось к телефонным разговорам. Со временем разговоры укорачивались, а визиты к родителям стали большой редкостью.

А потом коммерция. Постепенно Павел заработал свой первый миллион… Купил квартиру себе, а потом и родителям, перевёз их из этой убогой хрущёбы… Деньги… работа… работа… деньги… Мало что можно было вспомнить о последующих годах. Теперь вот он вынужден ездить с охраной и в бронике. Рад бы отказаться, да конкуренты не дремлют – всё норовят какую-нибудь пакость сделать…

И опять по кругу – юношество, школа… И что-то не пускает туда, дальше, в светлое беззаботное детство… Это мучает. Не дает покоя. И зачем он сюда приехал? Что позвало его с этот заброшенный дом, в котором не только он, но и его родители, слава богу, давно не живут… Через неделю этот дом пойдёт под снос. Что он тут ищет? Что забыл?

Павел обошёл свою бывшую комнату по периметру, вспоминая каждую деталь обстановки. Тогда, в его детстве и юношестве, на окнах висели занавески с огромными осенними кленовыми листьями. Даже в пасмурный день бордово-оранжевые листья на белом фоне создавали ощущение солнечности и яркости. Иногда мама меняла их на не менее яркие занавески с петухом, околицей и веселым карапузом, которые повторялись в шахматном порядке – тридцать или даже пятьдесят одинаковых петухов, околиц и карапузов… Там тоже преобладали красно-жёлто-оранжевые цвета, только у мальчика были синие штанишки, и у петуха в хвосте пара синих перьев. И те и другие занавески очень нравились Павлику. Он любил их разглядывать. Иногда, когда складки занавесок шевелись от сквозняка, ему казалось, что нарисованный мир оживает – кленовые листья начинают бесконечно падать и никогда не упадут, а близнецы-мальчики играют с близнецами-петухами.

Там, у окна, стоял письменный стол, такой же, какой был у миллионов советских граждан, – коричневый, сверкающий полировкой, с тремя ящиками справа. На столе стояла лампа, состоящая из двух параллелепипедов, – белый абажур и сплющенное основание соединялись хромированной трубкой. На основании лампы была здоровенная прямоугольная ярко-красная клавиша выключателя. Параллелепипеды можно было двигать относительно друг друга, абажур тоже двигался, чтобы была возможность направлять свет так, как хотелось. Красная глянцевая клавиша громко и аппетитно клацала, когда Павлик включал или выключал лампу. Она всегда так вкусно блестела! Своим блеском и цветом она была похожа на лак на ногтях тёти Светы.

Вот здесь висели полки с книгами. Павлик всегда очень много читал. Хорошие книги в то время достать было трудно, но мама с папой старались собирать библиотеку. В ход шла не только личная библиотека их семьи, но и библиотеки знакомых, а также общественные…

Тут стоял трёхстворчатый полированный шкаф. На него маленький Павлик любил забираться и сидеть там, наверху. Сверху комната смотрелась совершенно иначе. Со шкафа Павлику открывался какой-то другой мир. Другой мир. Другой мир… Мысль цеплялась за это словосочетание, но, словно потертая шестерёнка, которая не может плотно зацепиться за выступ соседнего колеса, постоянно соскальзывала куда-то и не могла выудить из подсознания образ, который стоял за этим словосочетанием…

Здесь стояла его кровать. Она служила ему с четырех лет и до тех пор, пока он не уехал от родителей, чтобы жить самостоятельной жизнью. Менялись матрасы, но основание кровати оставалось прежним. Кровать была старинной, деревянной, с резным изголовьем. На нём были вырезаны какие-то завитки и гроздья виноградной лозы. Эта кровать странно смотрелась в хрущёвке, обставленной стандартной советской мебелью.

А между изголовьем кровати и шкафом было пространство, где Павлик любил играть. У двери стояла коробка с его игрушками. У него когда-то был такой грузовичок…

Вдруг Павел Андреевич услышал какой-то тихий звук, похожий… похожий на негромкий хрустальный звон… так же звенели бокалы у бабушки в буфете, когда он с топотом бегал по её квартире. Этот звон так странно знаком… И вдруг вспышкой в его сознание прорвалась забытья картинка. Он, пятилетний, катает красный грузовичок между кроватью и шкафом и вдруг утыкается взглядом в стену и видит там… видит маленькую дверь в маленькую страну, где живет Олф. Где… где… Дыхание перехватывает. Нет, этого не было. Это его детские фантазии. Взрослый Павел потом читал, что дети часто выдумывают себе необычных друзей, играют с ними, разговаривают… Это просто были фантазии маленького мальчика…

Павел подходит к тому месту, где должна была быть маленькая дверь, наклоняется… Уже сумерки, а дом отключен от электричества, да и лампочки давно все вывернуты предусмотрительными хозяевами… Плохо видно… Что-то темнеет там, на стене, у пола. Павел наклоняется и просовывает руку в дыру. Его пальцы что-то нащупывают. Он вытаскивает руку, и в его ладони светятся маленькая голубая звезда и маленькое золотое пёрышко.

2

Павел Андреевич крепко зажал в руке свое детское сокровище. Сердце сначала ухнуло куда-то вниз, словно он рванул вверх на скоростном лифте. Но потом вернулось на место и забилось как-то иначе. Казалось, в него была встроена пружина, которая все эти годы сжималась туже и туже. Только сейчас Павел Андреевич понял, что ещё несколько лет – и эта скрытая болезненная пружина в его сердце могла не выдержать и лопнуть. А сейчас она распрямилась, отпустила. И из самой глубины сердца ли, самого ли естества Павла Андреевича стало расти, разливаться светящееся тепло. Он чувствовал, что это тепло преображает его. Павлу Андреевичу стало казаться, что он вынырнул из какой-то тёмной, липкой, тяжелой глубины, которая давила на него все эти годы, и теперь его лёгкие распускаются тугими парусами внутри тела, и он делает полноценный вдох. Первый раз за много лет.

Павел Андреевич ещё раз огляделся вокруг, впитывая забытые очертания своей давнишней детской. В неверном свете уличного фонаря заброшенная, разорённая комната начинала ему видеться той самой родной комнатой из детства.

Ему вспомнились сдобные ароматы, которые шли из кухни по субботам, запах комнат и предметов в них, запах маминых духов из сине-ультрамаринового пузырька… какие-то польские духи… «Быть может», кажется… и родной запах папы – запах трубочного табака с ароматом вишни, перемешанный с хвойно-цитрусовым запахом его одеколона.