Ольга Макарова - Запах желтой Луны

Иногда его не было дома несколько дней и ночей, и когда он возвращался, то спал и днем, и ночью – очень крепко спал. Сегодня был как раз такой день, поэтому я бесстрашно прошел мимо кровати и продолжил исследовать полутемное пространство: «Должно же здесь быть что-то такое – тайное!». Я добрался до угла и увидел там большой коричневый чемодан, очень старый и очень пыльный. Мои ладони, опущенные вниз, как раз были на уровне крышки, я царапнул ее, и, твердая кожа отозвалась тихим скрипом. Замки чемодана были открыты, и я решился приподнять крышку. Она оказалась тяжеловатой для меня, но все же, прежде чем густой кашель деда за спиной заставил меня вздрогнуть и уронить крышку, я успел увидеть какую-то странную выпуклую картину и край плоского желтого лица, нарисованного на ней.

Я повернулся к кровати, дед зевнул, открыл один глаз и хитро посмотрел на меня:

– Митька, а Митька, не шали! Сбегай-ка, попроси мать сделать чайку. Дед проснется и все тебе покажет. У деда скоро отпуск, вот и разберемся мы с тобой в этих делах…

Мама стала уходить из дома нарядная, приходила поздно, и от нее сильно пахло чем-то резким, но приятным – теперь-то я могу с уверенностью сказать, что это был запах мужского одеколона – запах скорых перемен в нашей жизни. Никогда прежде я не видел маму такой веселой, но все ее веселье тут же исчезало, стоило ей остаться наедине со мной и моими слезами. Она тяжело вздыхала, гладила меня по голове, и грустно смотрела куда-то вдаль, так, словно у нашей комнаты не было стен.

Однажды она не пришла ночевать. Дедушка спал, а я сидел в своем шкафу, с открытыми дверями, чтобы видеть часы на стене. «Еще пятнадцать, тридцать, сорок минут, и она придет. Оказывается, старая шуба состоит из ворсинок и дырок, и их можно перебирать пальцами под счет секундных стрелок». Девять, десять, одиннадцать часов – пока не проснулся дедушка и не прервал мой молчаливый разговор с часами и шубой.

«Митька, иди-ка сюда! – донесся с кухни бодрый и громкий голос, – Поможешь мне с ужином».

Дедушка нарезал помидоры тонкими кружочками и бросил их в шипящее масло, потом добавил туда же маленькие кусочки чеснока. Когда от них пошел ароматный дымок, дедушка достал из холодильника несколько куриных яиц и, ловко разбив их о высокий край сковороды, вылил на жареные помидоры. Я зачаровано следил за всеми его движениями и, кажется; сейчас уже точно не вспомнить; забыл и про маму, и про головную боль. Правда, ненадолго: «Конечно, – решил я, – когда мама придет, я заплачу, чтобы она знала, как я ее ждал, и от радости, что она вернулась, тоже».

– Мое коронное блюдо! – с гордостью сказал дед, поставив на стол две тарелки с горячей едой. – Сейчас возьмем хлеб, и будем макать глазунью. Давай, помогай, нарежь хлеба, – он пододвинул ко мне разделочную доску с лежащим на ней батоном и большим ножом.

Я неуклюже взял нож и проковырял в хлебе несколько дырок. Дедушка засмеялся, встал у меня за спиной и крепко, но не больно, зажал мою руку в своей огромной шершавой ладони: «Вот так, нажимай и режь, нажимай и режь!».

До наступления полночи я успел покромсать весь хлеб, колбасу и сыр в доме. «Мама обрадуется, – думал я, – Вместо того, чтобы сидеть в шкафу или плакать, я научился полезному делу». Но мамы я так и не дождался: скоро дедушка забрал у меня нож, дал мне большую горькую таблетку, и отнес в кровать. Я уснул.

Глава 2. Комната с большим чемоданом.

Его звали Геннадий Петрович, он назывался художником, носил рубашку в серо-зеленую клетку, и при этом был очень похож на гнома с картинки: на голову ниже мамы, с длинными волосами вокруг лысины, только без колпака и полосатых чулок.

Сначала он просто приходил к нам в гости по выходным, и говорил маме, что я: «Очень интересный мальчик», и ему «просто необходимо» написать мой портрет. В ответ на это мама улыбалась, я плакал; потому что думал, что это очередная лечебная процедура; а дедушка хмурился. Когда художник уходил, мама говорила дедушке, что «Гена ее очень любит, и готов принять все, как есть». Дедушка всякий раз отвечал ей, что спешка хороша только при ловле блох. Мама вздыхала, и говорила, что она «очень устала от всего этого, и ей тоже хочется счастья». А дедушка замечал маме, что, ей ли не знать: «за такое счастье всегда надо платить». После этого мама плакала, и подолгу ни с кем не разговаривала, а на меня даже и не смотрела. Она уходила в нашу комнату, и захлопывала за собой дверь. Я понимал, что это значит, и оставался за дверью, стоял и слушал, как мама тяжело вздыхает там, в комнате, и мне казалось, что эти долгие грустные вздохи происходят у меня внутри.

Мама всегда была упрямой: очень скоро моя кроватка переехала в комнату с большим чемоданом, а клетчатый гном занял мое место рядом с мамой и большим шкафом. Мне трудно вспоминать те дни: перемены – в худшую для меня сторону, стали происходить так быстро, что я не успевал к ним привыкнуть, и большую часть времени чувствовал себя неуютно. Художник и его вещи; вместе с запахами красок, растворителя и одеколона; распространились повсюду, нельзя было и шагу ступить, чтобы чем-нибудь ему не помешать. Мама начала исподволь заговаривать с дедушкой о какой-то, для меня тогда загадочной, «пенсии».

Мы с дедом стали часто гулять, в любую погоду. Если шел дождь, то мы отправлялись на соседнюю улицу, в кафе-мороженное «Сказка», но по дороге успевали промокнуть и замерзнуть – дом мы чаще всего покидали в спешке, и дедушка забывал взять зонт; и холодное мороженное, не казалось нам Сказкой. «Да, Митька, – протяжно говорил мне дед, – Третьи лишние мы с тобой». Я пожимал плечами, а он продолжал: «Ничего, еще немножечко подкопить и можно на пенсию, уедем отсюда, купим домик, заведем бычка, кроликов». Вслед за мороженным шел горячий сладкий чай с лимоном, и я, уже сделав несколько глотков из высокого толстого стакана, успев согреться и поверить в счастливое будущее, радостно кивал в ответ. А дедушка вдруг начинал хмуриться: «Как же ты пойдешь учиться? Будешь кивать и мычать на все вопросы? Ребятишки враз бычком окрестят! Так не пойдет!».

С этими переменами, я совсем забыл про большой чемодан, который из пыльного темного угла, где теперь стояла моя кушетка, переехал под дедушкину кровать. А дедушка помнил, и однажды, когда мама с художником ушли на какую-то выставку, дед по старой привычке широко раскрыл дверь, чтобы впустить побольше света в нашу полутемную комнату с маленьким окошком, и вытянул таинственный груз из-под кровати.

Мы сидели на паласе и разбирали содержимое чемодана. «Это Богородица, икона моей бабушки»: – сказал дедушка и бережно вынул картину с изображением золотисто-желтого плоского лица, заключенного в большой серебряный круг, похожий на яркую полную луну в ночном небе. Дед сдул пыль с выпуклой темной рамки, украшенной разноцветными бусинами – он называл ее окладом, и положил картину к себе на колени.

Читать дальше