Василий Богданов - Бунтующий Яппи

– Ого-го-го, – обернул я к Замше предовольнейшую физиономию. – Ну и дела, стало быть!

– Что же такого? – изумился он.

– А пиво-то у них, вообрази, называется «Граф Толстой»!

– «Граф Толстой»? – переспросил Замша и, хохотнув, добавил: – Во дают, черти полосатые, «Граф Толстой» – классическое!

Пиво имело своеобразный, далеко не классический вкус и ещё более необычное послевкусие, и, вероятнее всего, мы не стали бы его пить во второй раз, если бы оно не придавало какую-то витиеватость нашей речи и не делало её похожей на речь персонажей классических русских романов. Открыв необычные свойства пива «Граф Толстой», мы всякий раз наведывались сперва к волшебному киоску, а затем уж искали какой-нибудь уединённый двор, где сохранился прежний, знакомый нам с детства уклад, где были песочница и грибок, качели и футбольный корт, где сушилось на верёвках бельё и где, казалось, печально звучала одна пронзительная ностальгическая нота. В таком дворе обыкновенно скамеек не было и в помине, и мы усаживались на какую-нибудь корягу, засыпанную опавшими листьями. Замша неохотно отпускал дипломат и некоторое время изрядно переживал за своё дорогое пальто и костюм из тонкой шерсти, то и дело снимая с лацканов прилипшие веточки и листья, но, употребив первые пол-литра, принимал положение совершенно расслабленное и забывал об одежде.

User: Zamsha

– Скажи, а давно ли ты был с женщиною? – спрашивает Илья. Улыбается зверски, во весь рот. Улыбка раздвигает заросли на роже, густые, русые с огненными прорыжинами. В школе и кличка у него была Рожа! Зубы крепкие, белые, ровные, сверкают. Что хочешь жернова перемелют. Давно ли был с женщиной? Какого чёрта ему интересно? Его зубы хищно кусают пакет с пивом, крутят, рвут целлофан. Тьфу! Изжёванный кусочек целлофана на землю летит. Пенный фонтан бьёт из дыры. Он пьёт жадными крупными глотками. Пиво струится по подбородку, оседая в бороде. Несколько капель попадает на воротник. Ему не страшно. Рубашка джинсовая. А мне надо аккуратнее. Пальто. Пиджак из тонкой шерсти. Рубашка «Даниель Эштер». Чёрт!

– В каком смысле?

Зачем я переспросил? И так понятно. Чтобы время оттянуть, наверное.

Илья разулыбался ещё шире:

– В прямом.

В прямом. Когда я последний раз спал с женщиной? Никогда. Правду сказать? Раздражает его наглая напористость, с которой он лезет. Облитый пивом жирный подбородок. Жирный потный загривок. Он изменился. Обыкновенный грубый мужик. Любитель дешёвого пива.

– У меня ничего такого с женщиною ещё не было. – А почему так виновато? Чёрт! И глаза у меня почему-то бегают.

– Как же не было? – Губы его разрумянились и блестят от пива. Сверкают и глаза, маленькие, умные, из-под глыбистого тяжёлого лба. – В двадцать четыре года ты ещё, стало быть, девственник?

– Выходит, так.

– А как входит? – хохочет. Зачем я сижу с ним на этой коряге?

– В чём дело, дружище? – это он меня. И рукой по плечу. Дружище?

– Ну, не знаю. Честно признаться, не умею я с ходу раз и готово, – опять отвожу глаза. Он смотрит насмешливо. Жирные складки на подбородке. Языком ощупываю коренной зуб. С-с-с-с. Кажется, кариес. Что это? Кусочек мяса застрял. С обеда. Он следит внимательно. Всё замечает. И моё смущение тоже. Что-то надо сказать.

– Я ведь не подросток уже, у которого гормоны кипят, – поспешно объясняю и будто оправдываюсь. Чёрт! – Мне женщину надо сперва хорошенько узнать, привычки её, прихоти. В душе разобраться, в характере, а потом уж и к делу.

– И к телу! – сверкает крепкозубой белокипенной улыбкой. От пивной горечи язык будто съёживается во рту. Тело.

– Тело у всех одно и то же с небольшими, быть может, особенностями. Душа! Вот что женщину отличает одну от другой. А как сексуальные объекты все женщины одинаковы и мне абсолютно неинтересны. – Вот это я загнул!

– Позволь же не согласиться с тобою! – расправляет усы. – Тело у каждой – особенное, – с каким-то трепетом в голосе произносит. – Даже половой орган уж, казалось бы, насколько должен быть одинаков, а и то у каждой женщины имеет он свои неповторимые черты! Чего уж говорить о любви. Одна в постели рычит, другая стонет, третья мяукает, одна закрывает глаза, другая держит их открытыми – целое море различий. Как в музыке: всего семь нот, а из семи нот сколько мелодий! Надо только уметь играть. Надо уметь пальцами пробегать по струнам. – Его пальцы шевелятся, будто и вправду под ними струны. – Улавливать ритм, слышишь? Женщина – это музыкальный инструмент. Умеешь играть – услышишь музыку, не умеешь – будешь всю жизнь извлекать одну и ту же постылую гамму. – И он, довольный сравнением, отхлёбывает пиво.

Пошлое довольно сравнение. Избитое к тому же. Женщина – инструмент. Гитара? Скрипка? Виолончель? Какой бы ни был, но всё равно инструмент. Инструмент для кого? Будто у женщины нет души.

А характер, – добавляет Илья, – характер у каждой женщины одинаковый. Скверный и бабский.

Циник! Пиво льётся мне под язык. Язык развязывается. Хочется откровенничать. И я говорю не спеша, лениво ворочая тяжелеющим языком, снова пью, и на губах выступает горечь, и голова, слегка хмелея, гудит, как колокол, и душа ширится и растёт, обнимая двор, в котором мы сидим, а двор обнимает нас за плечи, а дома обступают двор, а небо висит над домами, как серенькая тряпица на верёвке, и точно такая же тряпица висит на одном из балконов одного из домов, воробьи прыгают по асфальту, подбирая крошки, я наблюдаю воробьёв, а воробьи наблюдают меня. Подбирая слова с самого дна моей души, откровенный и искренний, как никогда, я несу их Илье.

User: Graf Tolstoy

До чего же чудесен и тих глухой осенний двор, окружённый брежневскими домами! Теперь, в начале ноября, он лыс и гол, и весь подёрнут сизой старческой дымкой, висящей вкруг скрючённых чёрных стволов. А каких-то две недели тому назад здесь царила пышная золотая осень. Старые канадские клёны будто бы были погружены в дремотное солнечное облако, в просвеченной насквозь лимонной сердцевине которого темнели их стволы и прихотливые рисунки ветвей. Рядом с клёнами свежо розовели прихваченные первым морозцем, курчавые, как головы цветной капусты, яблони, соком исходили оранжевые, словно тыквы, боярышники и баклажанного цвета рябины, густо обсыпанные тёмно-красными гроздьями ягод – всё было спело и пышно и напоминало плодовые и цветочные горы, высоко наваленные на прилавки осенних базаров. А сейчас, увы, от былого великолепия осталась одна только бурая слякоть у нас под ногами и голые, жмущиеся друг к другу от холода одинокие стволы.