Василий Богданов - Бунтующий Яппи

– Катись отсюда, ссыкун, – зашипел он и замахнулся автоматом. Я вскочил на ноги и побежал.

– Тра-та-та-та, – строчил вслед автомат.

– Чуваки, вот он! Чуваки, сюда, я фрица нашёл! – орал Цыган.

У меня за спиной шелестели листья, и тяжело топали ноги преследователей. Снизу от самой земли в содрогнувшийся воздух поднималось вначале низкое, гудящее, а затем высокое, звонкое и певучее «Ур-р-ра-а-а-а-а». «Ур-р-а-а-а», – кто-то растягивал звуки. Под ноги попадались гнилые сучья. Я падал, летел кувырком, резиновым мячом отскакивал от земли и мчался дальше, как перепуганный заяц. Прижимая руки к груди, сведёнными рыданием губами укоризненно шептал:

– Ну что же вы делаете, братцы, я же свой. Я свой. Я пленного немца раздел. Я разведчик. А вот у меня звезда советская. Я «Интернационал» знаю…

Бежал долго, петляя и путая следы, потом тяжело свалился в яму. Рёбра хрустнули. Каменный корень врезался в бок. Бо-о-ольно. Уши горели. В тишине шуршали кроны тополей. Никто за мной больше не гнался. Я лежал на сырой земле и плакал. Потом встал и побрёл к дому, размазывая землю и слёзы по щекам.

– Отойдите все, – сказал голос Страшной Девочки.

Я замер, прислушиваясь. Неясно было, с какой стороны ветер доносил звуки. Всё качалось и двигалось вокруг, будто я стоял внутри катившегося куда-то огромного зелёного шара, пронизанного солнцем. Затем тихий звук пришёл сбоку, и я крадучись двинулся туда. Густые кусты сирени, а за ними никого. Я вернулся на прежнее место. Опять еле слышное бормотанье. Внезапно чей-то возглас прозвучал совершенно отчётливо из зарослей акации, увешанной стручками. Из них можно делать свистульки. Я лёг на землю и пополз, стараясь не шуметь. За кустами была поляна. На ней полукругом стояли девки. Страшная Девочка присела на корточки в середине. Перед ней на траве лежала Любка. Мне было плохо видно, на что они все смотрят, поэтому я вылез из кустов и заполз немного с другой стороны. Колышимые ветерком листочки акации дробили картинку и мешали толком рассмотреть происходящее. Я осторожно раздвинул ветки пошире. Огромное белое Любкино тело, как квашня, растеклось в траве. Голая! Она лежала, запрокинув голову назад, закатив мутные глаза, и будто тихонечко хныкала. На подрагивавшей студенистой груди виднелся коричневый сморщенный глазок. Толстые Любкины ляжки были широко раскинуты, и между ними сидела Страшная Девочка. Она украшала Любкин живот и пухлый холмик под ним розовым клевером. Вокруг Любки ковром лежали цветы, а на её волосах покоился целый венок из травы, «куриной слепоты», чистотела, клевера и кашки. Остальные девки робко сбились в кучку и молчали. Мне вдруг сделалось жарко. Кровь прилила к лицу от стыда, и одежда нестерпимо заколола тело. Я шевельнулся. Страшная Девочка подняла глаза, увидела меня и страшно зашипела. Ма-а-ама! Я вынырнул из кустов акации и понёсся домой, гигантскими прыжками перемахивая через заросли репья и крапивы. В виске стучала жилка. Я теперь проклят. «Навеки», – с ужасом подумал я и, размахивая руками, хватающими пустоту, с разбегу упал в подол маминого платья, уткнувшись лицом ей в колени.

Взгляд падает в зеркало. Сегодня продолжает медленно перетекать в меня, как ртутная капля. Изучаю себя: на голове полотенце, из-под которого торчит ёршик волос. Капли воды сползают меж редких, будто выщипанных, бровей. Мой взгляд возвращает мне настороженный и угрюмый парень. Ему 24 года. Это я? Мелкие черты лица, нервные усики. Он – это я? Лучший способ выйти из себя – посмотреть в зеркало. Он – это я. Я – это он. Истина, как мячик, отскакивает от стенки к стенке. Вот сейчас я думаю и не вижу отблеска своей мысли в его напряжённых сосредоточенных глазах. Мы, Он и Я, аксолотли Хулио Кортасара. Вам никогда не казалась дикой мысль, что человек, который смотрит на Вас из зеркала, – это вы и есть? Глеб. Г-Л-Е-Б. Повторяю своё имя несколько раз. Своё имя? У меня нет имени. Я – это просто Я. Чем чаще я скороговоркой произношу слово Глеб, тем больше из него вылущивается всякий смысл, и оно становится пустой скорлупкой, не имеющей ко мне никакого отношения. А что же Я? Едва успев подумать Я, я упускаю это Я в прошлое. Оно утекает прочь. Оно отслаивается, как луковая шелуха, и я могу смотреть на него как бы со стороны. Но Я смотрю на своё прошлое Я со стороны, а потом через мгновение уже смотрю глазами нового Я на Я, смотрящее на своё прошлое Я со стороны. Таким образом, моё Я непрерывно расслаивается и отчуждает само себя. Не-пре-рыв-ность! Вот нужное слово! Непрерывный процесс расслоения: старые оболочки, мертвея, отпадают, рождается новое Я, но мгновенно происходит реакция, и омертвевшее Я отваливается вслед за старым. Ну что же – ничего новенького: Мартин Хайдеггер, помноженный на Жана Поля Сартра. И охота с утра забивать себе башку такой дребеденью.

– У, какой грязнущий, – спустился сверху гулкий мамин голос. – Ты посмотри на себя.

Она достала носовой платок и, поплевав на него, принялась утирать меня. Резко запахло слюной и помадой. Я уворачивался с упрямой настойчивостью и прятал лицо, перепачканное землёй и сажей. Мне было стыдно, и казалось, что она сейчас узнает о том, что я видел в парке.

– Ну, на кого же ты похож!.. – Мама одергивала на мне рубаху и подтягивала штаны.

– На кого?

– На беспризорника.

Беспризорников показывали в кино. Их было много после войны.

– Опять костры жгли?.. – Мама подозрительно принюхалась.

– Не-е, это дворники на помойке жгли мусор, а мы с Русланом шли мимо…

– Ну-ка смотри мне в глаза.

Я посмотрел, и глаза у меня были честные. Лишь бы не узнала про то, что я видел голую Любку. А мамино лицо сделалось подозрительным.

– А почему у тебя в глазах огромный костёр?

Я вздохнул с облегчением и раскрыл глаза пошире, сделав их ещё немного честнее. Интересно, она, правда, видит костёр или притворяется? Наверное, притворяется. Потому что, если бы она видела костёр, то она бы знала и про Любку.

– Пошли быстро мыться. – Мамина ладонь поймала мою ускользающую руку, и мы пошли в дом. Взяли полотенца, мыло, шампунь и мочалку, а потом направились в ванную. А ванная у нас общая, одна на всех жильцов, и там, как всегда, было занято. Мы встали в полутёмном коридоре напротив двери, закрытой на шпингалет. Мама молчала. Из ванной раздавался плеск воды, звуки энергичного растирания и глубокий женский голос, который пел:

– Орлёнок, Орлёнок

Лети выше солнца…

Мама вздохнула и сказала что-то про то, что мыться надо всем, а песни распевать можно и дома. А я тоже люблю петь в ванной, в основном, что-нибудь про Родину. Я ещё гимн знаю: Союз нерушимый… Когда его поют, надо вставать. А мужчины должны снимать шляпы. Обычно его поют рано утром по радио, когда все ещё спят. Но я не сплю. Я тихонько встаю с кровати, чтобы не разбудить маму, и слушаю стоя. Один только я стою во всём доме. Когда-нибудь узнают, что только я вставал, когда играли гимн, и дадут мне медаль, а может, и орден. Лучше орден.