Ольга Шипилова - Поющая собака

Тамара опомнилась только тогда, когда почувствовала слабые толчки в безвольную руку. Над ней сидел маленький сын. Он плакал от того, что мама никак не просыпается. Тамара сделала над собой усилие и попыталась подняться. Но из этого ничего не вышло. Комната качнулась и стала куда-то уползать. Женщина лишь почувствовала, как ее тяжелая голова упала на худенькие руки сына и он, ее бедный Олежка, снова зашелся в испуганном плаче. «Господи! – думала Тамара. – Что же сейчас с нами будет, что станет с сыном, если мы одни в целом мире?» Тамара пыталась своей рукой нащупать тонкую руку сына. И когда у нее это не выходило – слезы отчаянья и боли текли по исхудавшим щекам. Все на свете Тамара передумала в эти часы: как она умрет, а за ней следом умрет и ее голодный сын; или как она умрет, а сына заберут в детский дом, или… Тамара не понимала, что она не просто размышляет, она все мысли произносит вслух; она не видела, она не могла видеть, как ее мальчик стоит в дверном проеме и захлебывается беззвучными слезами в страхе потерять мать.

Сначала Олежка просто сидел возле матери, держал ее за руку и плакал. Потом страх потери пересилил его. Он стал приносить маме воду. Она не открывала глаза, и Олежка из ладошки поил свою мать. Потом он захотел есть. А еще позже подумал, что, наверное, есть хочет и мама. Олежка боялся разжечь плиту, но все же разжег, он не умел чистить картошку, но все же кое-как начистил. Маленький большой сын на крошечной кухоньке, стоя босиком на низком табурете, готовил еду себе и маме. Олежка не умел читать, зато хорошо запоминал картинки на квадратных пакетиках, которые мама давала ему, когда он болел. Мальчик брал из множества других именно эти, разводил водой и нес маме. Олежка не умел просить ничего перед иконами, но все же темными вечерами он просил. Просил за маму и просил за себя. И боялся умереть, но еще больше он боялся потерять свою маму. И в этот час иконы слушали его, и небеса слышали детскую молитву, и колокола в храмах звонили лишь для этих двоих, и голоса в хоре пели лишь для них двоих.

В воскресенье Тамара открыла свои мутные глаза. Она не помнила, сколько вот так пролежала, она не знала, как судороги сводили ей руки и ноги. Она легко вынырнула из темноты, оставив свой плотик во владениях быстрой реки. И первое, что испытала женщина – это страх увидеть мертвым сына. С замиранием сердца она тихонечко позвала: «Сынок…»

Олежка, пододвинув свой маленький табурет ближе к раковине, пытался мыть посуду. Чашка никак не отмывалась, и мальчик больше развозил по ней грязь. Это его очень занимало. Он мыл. Шумела вода. И вдруг сквозь шум Олежка услышал: «Сынок…» Так могла звать только мама. Мальчик растерялся, засуетился, табурет выскочил из-под его ног, и он упал. Но все это было уже не важно. Олежка бежал к маме. К своей маме, жизнь которой он удержал подле себя. Их было двое.

Холодным осенним утром Коля перешагнул порог родного завода. Голова гудела от вчерашнего ночного застолья. Люди, лица, голоса, хохот, неприкаянность тела и души. Странные мысли роились в воспаленном мозге как рассерженные пчелы. «Жена.… Куда подевалась жена? Ах, да! Она ушла неделю назад, она не смогла! То есть он, мужик, остался, а она, слабонервная, ушла от него, сказав, что ее издергали Колины выкрутасы с обилием водки, разукрашенных девиц и маргинальных парней с отвисшими губами». Больно кольнуло что-то внутри, затрепыхало, зазвякало надсаженное сердце, напоминая о себе. Коля качнулся и еле устоял на ногах, чувствуя, как кровь, разбавленная алкоголем, поползла куда-то в область желудка. Сделалось тепло, а потом резко замутило. Коля сплюнул прямо на бетонный пол. Нет, сегодня он плохой работник! А помнится, в свое время, ему не было равных: крепкие руки ловко повелевали металлом, во все стороны летели горящие искры, и довольная улыбка появлялась в Колиных рыжих усах.

– Здорово, Мотя! – хлопнув крепкой рукой по Колиной спине, прямо в ухо пробасил высокий парень, Колин товарищ по бригаде.

– Здорово! – прохрипел еле слышно Коля себе в усы.

Тошнота все не отступала, неприятно давило что-то в горле, и череда странных, совершенно ненужных мыслей продолжала лезть в тяжелую голову, от чего делалось еще хуже. Мотя… Что за дурацкое прозвище?! И ведь сам его когда-то придумал для себя! Чтобы рассмешить молодых ребят на заводе назвался Матильдой, с независимым видом протягивая им жилистую руку. Матильда не прижилась, а вот Мотя остался, причем так уверенно, что никто на заводе больше и не вспоминал Колиного имени.

Наступал обычный трудовой день. Туда-сюда сновали веселые бравые сварщики, шутили и громко смеялись. Коля тоже был сварщиком, слыл балагуром и искренне считал, что любое дело следует начинать исключительно с улыбки, ибо только такой подход к работе превращает ее в настоящее наслаждение. Но только не сейчас, когда желудок выворачивало наизнанку, а смех и чужая радость раздражали. Что-то невыносимо дергало в голове, накатывала и до судорог сжимала губы тошнота. Молодые сварщики все гоготали, и казалось, этому никогда не будет конца. Скрежет железа, горящие искры, перепачканные маляры и резкий запах грунтовки. «Клац-клац!» – равнодушно стучал холодный зуб железной гильотины. «Клац-клац!» – отзывалось болью что-то внутри головы. Коля стоял посреди цеха и не понимал, что ему делать дальше. Можно, конечно, отпроситься и пойти скорее домой, чтобы принять лечение. Но за последнюю неделю он проделывал это уже трижды, да и причин, чтобы себя хоть чем-нибудь оправдать, давно не осталось. Просто уйти – значит потерять работу в это и без того сложное время. Коля застыл как холодная статуя, погруженный в свои тяжелые раздумья, а сварщики все шутили, размахивали руками и хватались за животы. Это было невыносимо! Он еще немного постоял и в нерешительности отправился на поиски мастера.

– Николай, ты опять в таком виде?! – рассердился мастер, высокий сорокалетний мужчина с чертами лица, какие бывают лишь у истинных аристократов. – С меня хватит, я на многое закрывал глаза! Ты отличный специалист, но неприятности мне не нужны! Нервишки, знаешь ли, у меня и так шалят! И работу из-за тебя я потерять не хочу, жена недавно второго родила! Так что, друг мой, иди и работай, а если не можешь – пиши на увольнение!

С этими словами мастер отвернулся от Коли и быстрым шагом пошел в сторону проходной. Его глаза зло блестели, а губы еле слышно шептали:

– Ай-ай-ай, такой парень был, вот дурак! Пойдет на увольнение!

Коля понимал, сейчас он должен выбирать: или хоть что-нибудь делать, или перемахнуть через вертушку проходной и бежать в винно-водочный магазин. Но как работать, когда в глазах скачут хмельные чертики?! И как уволиться, когда у него семья?! Коля снова задумался. Мысли были мерзкими и неприятными. Он думал о своей жене. Он любил ее, и он предавал ее. Предавал всякий раз, как только спиртное разносилось кровью по его венам, а на пути от магазина к дому встречались такие же пьяные грязные женщины. И даже тогда он все равно любил свою жену. Он помнил, как самоотверженно она боролась за его жизнь, когда безразличный врач кривым неразборчивым почерком вывел на желтом листке бездушное заключение «опухоль». Всего-то семь букв, но каких… Сколько слез, боли, отчаянья и новых надежд! Родные глаза в больничной палате, прямо напротив его желтого исхудавшего лица. Две пары теплых участливых рук самых любимых, единственных женщин в его жизни – жены и дочери. И Коля выкарабкался, выполз из черного омута болезни. Жизнь, отдышавшись, снова уверенно двинулась вперед. Работа, хорошая зарплата, семья, любимое дело. Никогда Коля не жаловался своим коллегам на тяжелую болезнь, которую он преодолел, лишь шутил и смеялся, как смеялись сейчас молодые ребята рядом с ним. Коля хорошо знал, что в коллективе к нему очень тепло относятся, и дня не могут прожить без шуток веселой Матильды.

Читать дальше