Евгений Угрюмов - Фарс о Магдалине

Как можно натуралистически описать ночь любви? Не обернулся бы такой натурализм пошлейшей пародией…

…её сводили сильнейшие судороги. Вся выгнувшись, опираясь на затылок и пятки, она словно переламывалась надвое, потом снова падала вниз и бросалась от одного края кровати к другому. Кулачки ее были стиснуты, большой палец прижат к ладони; минутами она раскрывала руки, ловя растопыренными пальцами и комкая все, что ей ни попадалось. Нащупав шаль… она вцепилась в нее…

…это подействовало, как сильнейший удар хлыста. Она так неистово рванулась, что выскользнула из рук…

Еще несколько замедленных судорог – и она бессильно затихла. Она лежала посредине кровати, вся вытянувшись, раскинув руки; голова, поддержанная подушкой, свисала на грудь. Она напоминала младенца Христа. Он нагнулся и долгим поцелуем прильнул к ее лбу.

Лампа горела ярким белым пламенем, освещая беспорядок спальни, сдвинутую с мест мебель.

У неё вырвалось несколько бессвязных слов.

Мало-помалу глубокий покой разлился по её лицу. Лампа озаряла его золотистым светом. Оно вновь обрело свой очаровательный овал, слегка удлиненный, изяществом и тонкостью напоминавший козочку. Широкие веки прекрасных глаз, синеватые и прозрачные, были опущены. Под ними угадывалось темное сияние взгляда. Тонкие ноздри слегка напряглись; вокруг рта, несколько большого, блуждала смутная улыбка. Она спала, разметав свои черные, как смоль, волосы. 17 17 Э. Золя (куда уж, натуралистичнее?), «Страницы любви».

Уверен, многие, и прочитав ссылку, не сразу вспомнят это описание, а ведόмые любопытством и жаждой знаний, добравшись до оригинала… кто улыбнётся; кто-то, может, обидится, а может, рассердится за то, что его так провели. Но лишь из стремления показать, как можно запутаться в иных этих описаниях и мельканиях жизни и принять одно за другое, но ни в коем случае не из желания, ни оскорбить вкуса читателя, ни памяти автора, я устроил такую подтасовку, изменив… ну, буквально, пару слов.

Ох, как это непросто описать ночь любви!

Так жимолость сплетается с вьюнком;

Так повилика нежно окружает

Перстнями кряжистые пальцы вяза.

О, я люблю тебя, люблю безумно!

( Они засыпают) 18 18 Уильм Шекспир, «Сон в летнюю ночь», пер. М.Лозинского

…это тоже про любовь и нежность, которые, раз случившись, не забудутся и не сотрутся, хотя, конечно же, очередная мистификация.

Смешно, смешно было наблюдать эту кукольную комедию, но надо было дальше, и Пётр Анисимович зашёл в парадную дверь издательства «Z», фасад которого выходит… но кому какое дело, куда выходит фасад издательства «Z»?

Вахтёр: Вы?!! (дальше нечленораздельно).

Крип: Я! Кто у меня в кабинете?

Вахтёр: (нечленораздельно).

Крип: (нечленораздельно, а потом членораздельно). Я спрашиваю, кто у меня в кабинете?

Понятно стало Петру Анисимовичу, что вахтёр ему не помощник.

Также понятно, – читал Пётр Анисимович, – что там, сейчас, наверху, Бимов и Бомов или Бим и Бом… что-то ищут – редактор, при этом, совсем выпустил из памяти третью, женскую тень на шторах кабинета, похожую на Франческину и Смеральдину, на синьору Лавинию и на Веру.

Пётр Анисимович бросился вверх по лестнице, но удар грома, настоящего теперь, не бутафорского и поделочного, остановил его, и тут же, сверху на лестнице, в открывшемся проёме окна и в распахе молнии Петя увидел Веру. С размётанными руками, она была сам, сама ангел хранитель, заступница и Агафья, Перпетуя, Аксинья-полухлебница, дева Еннафа, дева Валентина и дева Павла, и преподобная мученица Евдокия… и пока главный редактор нанизывал в своей голове такие баранки сравнений и уподоблений, настоящая Вера спустилась к нему и горячо, в самое ухо зашептала, что там, в кабинете, Бимовы и Бомовы делают обыск, и что Бомов ей лично сказал, что большое подозрение падает на него.

– Не надо туда идти, – продолжала шептать Вера, – я боюсь за тебя.

«Конечно же, туда идти не надо… надо, на квартиру Вадима», – и снова у Петра Анисимовича не обошлось без кладбищенских защёлок: «Клац и клац», – и снова он сжал в руках портфель с рукописью, поцеловал Веру в лоб и выбежал из издательства «Z», фасад которого выходит неизвестно куда.

Гром теперь, на набережной, вошёл в силу, и молния поддала. При этом, как и прежде, ни одной капли не падало на мостовую. Дома и телефонные будки стали высвечиваться, будто негативы в журнале судебно-медицинской экспертизы. В высветах, Крип, постоянно оборачиваясь, как если бы он был грабитель, или домушник, или… словом, как если бы он был какой-то человек с нечистой совестью, постоянно оборачиваясь, заметил, что за ним, на одном и том же расстоянии, не приближаясь и не отдаляясь, притороченные к нему, будто телега к коню, скользили по ротозейничающим стенам домов тени.

Тени замирали, когда замечали на себе Schulterblick (взгляд из-за плеча) Петрухи; замирали, как и должны замирать все любые, застигнутые на своём соглядатайском деле соглядатаи, приклеиваясь к свету освещённой молнией стены.

Но надо было оторваться от слежки и Пётр Анисимович ударился в закоулки и проходные дворы… Смешно… будто от соглядатаев можно куда-нибудь удариться.

Иногда Пётр Анисимович оказывался в таких колодцах, что казалось, из них нет никакого выхода, но, отмечая глазом где-то в углах и раздрызганных подъездах неприглядность жизни, он, всё же, выбирался: «Входите тесными вратами, – совсем неконтекстуально бился у него в висках голос апостола, – потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель…» – и он находил какую-нибудь узкую щель, и погибель откладывалась.

Гром с молнией перестали и не пролились… Как бывает: страдали – и не получилось… воспламенялись чувствами – а оказалось… что и он другой, и она не та; и не пролились.

«Сбежать, оторваться» – но все узкие места и тесные врата закончились, и Пётр Анисимович выпал на широкий проспект. На проспекте ни одного человека и только вдали, как в бессмертной «Шинели»: «Вдали, бог знает где, мелькал огонёк в какой-то будке, которая казалась стоявшею на краю света». Вдали, где прямой проспект, наскучив самому себе своей тошной прямотой, поворачивает, там, вдали, одиноко и лениво помигивала мигалкой милицейская, выехавшая в ночной дозор скорая помощь.

И Пётр Анисимович, как Акакий Акакиевич, сердцем чувствовал что-то недоброе и шёл, всё убыстряя шаги, а потом бежал, убегая, как крошечный лагерлефовский сказочный Нильс, от нависшего над ним бронзового короля с бронзовой дубиной.

Ещё Петру Анисимовичу, когда он бежал, приходил на ум помешанный Евгений из «Медного всадника», Атлант, бегущий на край света от Зевсовых перунов и царь Саул, которого настигают филистимляне, чтоб отрубить ему голову от тела и, почему-то, снова же неконтекстуально, картина венецианского живописца Карла Кривелли «Бичевание Христа».