Владимир Ушаков - Праведный грех

Через год нашим классным руководителем стала невысокого роста испанка камарада Алегрия (исп. alegría – «радость», «веселье»), черноволосая и черноглазая. Это тоже нас веселило, тем более что она полностью оправдывала свою фамилию: была весёлая, жизнерадостная, подвижная. Но она была и достаточно проницательным и очень добрым, доверчивым человеком, чем мы с успехом пользовались в своих корыстных интересах. Алегрия проявила свою проницательность прежде всего тем, что дала нам всем клички или прозвища, которым мы в большей или меньшей степени соответствовали и их оправдывали. Конечно, пока всех нас не изменили в ту или иную сторону жизнь, время и обстоятельства.

Так, меня она назвала Пекеньито (исп. pequeño – «маленький»), что тогда полностью говорило само за себя. Островского она окрестила Гранухой (исп. granuja – «бездельник, пройдоха, плут»), так как Олег на самом деле любил частенько прогуливать занятия. Однако это не мешало ему учиться на круглые пятёрки. Валентина Кучина она звала Рубито («белобрысенький»). Гавриленко был Фрескито («нахалёнок»). Садикова Алегрия шутя звала доном Алехандро, как бы предвидя в нём будущего маститого учёного и отличного переводчика-синхрониста.

Сергею она прозвище не дала никакого. Наверное, это неспроста, так как называла его просто по-испански – Sergio, но обращалась к нему с уважением, отдавая должное его солидности, основательности и серьёзности по сравнению со всеми нами.

Особенные сплочённость и солидарность наша группа проявила, когда возникла очередная проблема с нашим Валюшей Кучиным. На этот раз он, пиршествуя с приятелями в ресторане, перебрал, как всегда, и надебоширил. Его, естественно, забрали в милицию. Постригли наголо, дали ему 15 суток и направили письмо в наш Институт иностранных языков с сообщением о неблаговидном поступке студента.

Этот проступок грозил Вале исключением из комсомола и института. Тут уж было не до шуток. Островский подал идею спасти нашего Валю. Роли распределили так: Островский дежурил у знакомой секретарши в ректорате, договорившись, что девушка его оповестит, если письмо придёт в ректорат, а Толя Чебурков отслеживал по своим каналам почту в деканате. Гавриленко, Гончаренко и я по очереди дежурили у открытого почтового ящика, висевшего в то время в вестибюле при входе.

Повезло Сергею. Через два-три дня он узрел, как почтальон положил в ячейку с наклейкой «Администрация» письмо, пришедшее из отделения милиции. Мы письмо прочитали. В нём говорилось о наказании студента нашего вуза Кучина В. 15 сутками и выражалась просьба принять меры по его воспитанию в стенах института. Письмо мы уничтожили.

Камараде Алегрии мы сказали, что Валя слёг с подозрением на тиф, что его наголо постригли на всякий случай, но потом обошлось и тифа у него не обнаружили.

А Валя после 15 суток в милиции ещё две недели сидел в общежитии, отращивая и вытягивая пальцами из своей дурной головы волосы. Через месяц он появился в институте с коротким бобриком-ёжиком на голове. Камарада Алегрия была несказанно рада, что Валя выжил в суровых условиях тифозной эпидемии, о которой, правда, в Москве никто не слышал, и поставила ему тройку автоматом без сдачи экзамена, всё охая и ахая:

– Бедняжка Кучин.

Такая была наша дружная группа. Один за всех, и все за одного. Мы всей группой частенько собирались в моей квартире на Кутузовском проспекте потанцевать, выпить, потому что квартира была большая, а мои родители часто уезжали на дачу. У Сергея тоже была хорошая квартира, но маленькая. И он, как я говорил, никого туда, кроме меня, не приглашал. Встречались мы также и в общежитии на Петровериге (в Петроверигском переулке). Там жили Кучин, Островский и Толя Чебурков, погибший через несколько лет в Никарагуа во время цунами. К нашей группе примкнул и отличный парень из другой группы Эдик Вялимаа. Он погиб в автокатастрофе в Уганде в 1974 году, когда в его машину врезался грузовик с пьяными местными футболистами. Его жена Люся семь дней везла гроб с телом Эдика в Москву на перекладных. О смерти Эдика я узнал, уже будучи в служебной командировке по линии Министерства обороны СССР в Республике Экваториальная Гвинея.

Я ездил к нашим ребятам в общежитие, чтобы позаниматься языком, побалагурить, выпить портвейна, погулять вместе по Красной площади. А вот Сергей в общагу никогда не ездил, боясь, наверное, влипнуть там в какую-нибудь неприятную историю, что было немудрено. Общага, она всегда во все времена была общагой. Там иногда случалось такое! Там можно было легко напороться на что угодно и поплатиться за это выездной характеристикой.

Лишь спустя годы я понял, чем объяснялось его некоторое отчуждение от группы в увеселительных мероприятиях. Просто он был воспитан в семье разведчика, его с детства приучали быть осторожным. И только где-то на пятом курсе он приоткрыл мне некоторые подробности из жизни его семьи. К этому времени мы стали с ним большими друзьями. Не раз вместе ездили отдыхать в подмосковные пансионаты во время зимних каникул, на юг – по путёвкам, что доставала моя мама у себя в министерстве.

Занимались культуризмом, чтобы на юге играть мускулами и накачанными мышцами. Это действовало впечатляюще на дамский контингент. Ездили в гости к его дедушке и бабушке, казакам. В станицу Пашковскую Краснодарского края. Его дед, надо сказать, был искусным виноделом и имел собственную марку-печать и право экспонировать своё вино на международных винных выставках. Поэтому дедушкину «Изабеллу», без табака и прочих побочных ингредиентов, мы потребляли только так, литрами, за милую душу, закусывая хрустящими жареными карасиками и плотвичкой, выловленными в речке Кубани.

После четвёртого курса института мы с Серёжей поехали работать на год на Кубу. Сергей работал переводчиком в Университете Сантьяго-де-Куба, а я – на электростанции в городе Мариэль. Во время наших прогулок по Гаване Сергей читал мне свои новые стихи, которые потом вошли в сборник его стихов «Из кубинского блокнота», а также стихи, посвящённые его любимой светловолосой девушке Наташе Бородиной, с которой он переписывался. Оказывается, он написал ей 60 писем за 10 месяцев, проведённых на Кубе, а от неё получил 40.

Я думаю, что этими своими проникновенными, нежными письмами и трепетными, страстными стихами он покорил её окончательно, хотя за Наташей ухаживали и другие ребята из нашего института – от двоечников до ленинских стипендиатов.