Денис Чернов - Митя. Повесть о первой любви

Но для Мити весь этот концерт был как будто в тумане. Он погрузился в свои чувства, переживал свой дебют. Как бы он хотел, чтобы в этом зале был Андрюха Таран. Ведь он с самого начала верил в успех митиного таланта. Мама тоже, наверное, порадовалась бы за сына, хотя к Митиному увлечению музыкой она с самого начала относилась скептически, как и к любым другим стремлениям сына. Каждый раз, когда Митя брался за какое-то дело, будь то музыка, писательство, живопись или каратэ, мама заранее предупреждала сына, что толку из него не выйдет. Она переживала, что сын потратит много времени и сил на достижение цели и разочаруется, потерпев неудачу. Уж лучше он с самого начала смирится с тем, что из него ничего хорошего не получится. Чтобы не слышать от мамы скептических прогнозов в адрес своих песен, Митя никогда ей даже не говорил о своем сочинительстве. Интересно, что сказала бы Ленка? Сестра тоже никогда не верила в таланты своего брата, но если в маминых речах о том, что из него ничего получится, звучала жалость к сыну-неудачнику, сестра вторила ей с открытой издевкой. Как бы он хотел, чтобы Ленка сейчас была в этом зале и видела, как ему аплодируют.

Когда концерт закончился, к Мите подбежала исполненная чувств Валентина Семеновна. Он готовился к самому худшему, но к его удивлению, реакция была прямо противоположной.

– Вот так сюрприз ты мне устроил! Почему ты до сих пор скрывал, что пишешь песни? Мы бы хоть с тобой отрепетировали. Мелодию можно было бы сделать поинтереснее… – тараторила наставница.

После обеда всем фестивалем отправились в краеведческий музей. Митя бывал в нем много раз, наизусть знал все постоянные экспозиции, но каждый раз посещение музея было для него праздником. Переступая через ограду музейного комплекса, он забывал обо всем на свете и мысленно перемещался во времени. Он представлял, как по этому саду семенили на своих высоченных деревянных башмаках скромные японские женщины в кимоно и важно прохаживались самураи с огромными мечами. Быть может, тут бывал сам японский император, и вот этот самый камень под ногами помнит его голос. Он представил, как японская женщина с нарисованным лицом складывает руки и низко кланяется, произнося тоненьким трепещущим голосом: «Кончиуа, самурай-сан! О гэнки дэскА, мой великий господин!» А самурай, выпятив свою грудь, как бойцовый пес, которого потрепали за ухом, довольно гавкает в ответ: «Хай! Хай! Ватащи-ва самурай-сан!». Но тут же в митину фантазию заползает червячок сомнения. А в чем они ходили зимой? Ведь на Сахалине зима не то что у них там в Токио. И вот уже следующая гейша идет по сугробам в валенках, замотанная в оренбургский пуховый платок, а самурай важно вышагивает навстречу в валенках, овечьем тулупе и шапке-ушанке на голове. А из кармана тулупа непременно должна торчать бутылка сакэ…

– Чего лыбишься? – прервал митины мечты Костя. – Расскажи, вместе поржем.

– Да так. Вспомнил кое-что, – отмахнулся Митя. Меньше всего ему сейчас хотелось болтать с другом. Он ни с кем не хотел делить музей, поэтому улучил момент, когда Костя разговаривал с Катей и Ниной, незаметно отошел от них и растворился в недрах музея.

Прямо напротив входа располагался небольшой зал, в котором были представлены находки, поднятые с глубин Охотского моря – чучело гигантской морской черепахи, огромные окаменелые раковины моллюсков, окаменелая вулканическая лава, скелеты доисторических животных. Эти экспонаты настолько древние, что для них японский император на Сахалине, впрочем, как и появление разумного человека на земле, были как будто бы одно мгновенье назад. Находясь рядом с ними, Митя ощущал внутри благоговейный трепет.

В зале «Растительный и животный мир» ощущения были совершенно иными. Здесь на него не давила тяжесть прожитых до него тысячелетий. Все эти чучела, которые изображали из себя наслаждающихся природными богатствами животных и птиц были живы еще совсем недавно. Какие-то – десять лет назад. Другие – двадцать или может быть тридцать. Вот эти сивучи совсем не отличаются от тех, которые греются на солнце в 20 минутах ходьбы от Митиного дома в сторону Нечаевки. Разве что к живым сивучам нельзя подойти так близко. Они поднимают панику и, смешно переваливаясь с ласты на ласту, толкаясь и крича бегут к воде.

А эта медведица с медвежонком ничем не отличается от медведицы, которая выгуливала своих медвежат рядом с воротами пионерского лагеря «Моряк». Она каждый день приходила туда со своими отпрысками в поисках остатков еды, которую привозили детям их родители. Митя несколько раз видел эту косолапую делегацию своими глазами.

А вот тот самый знаменитый волк, который перебежал на Сахалин с материка по льду через татарский пролив в 1955 году. Ни до него, ни после на острове не водилось волков. Он мог бы стать родоначальником сахалинского волчьего племени, если бы не меткий глаз нанайского охотника. Хотя, может, это был и не нанаец, история об этом умалчивает, но Митя, каждый раз оказываясь рядом с этим чучелом, представлял себе круглолицего усатого старика, одетого в национальный костюм из тюленьих шкур и сапоги из рыбьей кожи, который бесшумно идет на подбитых оленьим мехом лыжах по заснеженному лесу, преследуя неведомого ему доселе зверя…

В следующем зале, посвященном народам, населяющим Сахалин и Курилы, Митины представления о том самом охотнике получали подпитку широким ассортиментом национальных костюмов нивхов, айнов, нанайцев и других племен, разбросанных по островам.

В самом конце зала Митя обнаружил экспозицию, которую не видел раньше. Видимо, она появилась совсем недавно. Она изображала комнату первого переселенца из материковой части России. На вешалке висел столетней давности сюртук, какие можно было увидеть только в фильмах, иллюстрирующих ту эпоху. Рядом стоял саквояж. На небольшом столике с резными ножками стояла старинная печатная машинка с дореформенным шрифтом. Рядом лежали пожелтевшие от времени документы, отпечатанные на этой или на такой же точно машинке. На высоком резном комоде стояли старинные иконы и лежала Библия. Видно было, что книга и иконы намного старше всех остальных вещей в этой комнате. Митя никогда раньше не видел Библию. Икона, тоже очень старая, была в квартире у соседки бабы Нины. Он подолгу разглядывал ее, оказываясь в гостях у радушной старушки. Ему всегда казалось, что эта икона живая. Она вызывала у него какой-то необъяснимый трепет. Митина семья не была религиозной. Да и вообще религии на Сахалине не было как таковой – ни церквей, ни попов. Разве что традиция красить яйца на Пасху и говорить каждому встречному «Христос Воскресе!», но Митя никогда не связывал эту традицию с религией. Он был уверен, что это из той же области, что ходить с шариками на первомайскую демонстрацию и кричать «Мир! Труд! Май!» или поздравлять женщин с 8 Марта. Старинная книга, как и старинные иконы, произвела на Митю неизгладимое впечатление. В памяти всплывали эпизоды из фильмов, в которых различные упыри и вурдалаки при виде Этой Книги корчились в страшных муках. В этой книге определенно заключалась какая-то огромная Сила. И он ощущал эту силу всеми фибрами своей души. Интересно, кому она принадлежала раньше? Должно быть, она как реликвия передавалась из поколения в поколение и бережно хранилась, как огромная ценность.