Наталья Долбенко - Выбраться живым

Когда же у меня появляется желание побриться, в комнату пускают сизый газ. И я чувствую, что он мне опасен. Я теряю сознание. А когда снова прихожу в себя, вижу, что я чистый, свежий, побритый, подстриженный, в чистой одежде. Постель сменили. В комнате прибрались. А голова ужасно болит, трещит и я как пьяный. А на руках нахожу следы шприцов. То ли кровь брали, то ли укол делали.

Однажды снова они проделали со мной все это. Черный сон со вставным раздвижным сюжетом не давал мне покоя. Я входил куда-то, и снова нужно входить. Сквозь все это я услышал призыв.

– Володя.

Я продолжал глупые вхождения.

– Володя, – голос был тихий, печальный, родной. Последнее заставило меня оторваться от своего занятия. Я обернулся…

Поднимаю тяжелую голову с подушки. На кровати кто-то еще. Посмотрел. В ногах сидит вся белая моя жена. Волосы распущены. Платье пестрое, мое любимое.

Но я встрепенулся от неожиданности. Она была так реальна, как будто я не спал. Да, я проснулся. Что она тут делает? Неужели ее засунули ко мне и теперь мы проживем остаток жизни в этой конуре вдвоем? А наших детей тоже сунут в такие же камеры. И это поганый эксперимент.

Глаза ее грустные смотрели будто прощались. По ее мраморной щеке покатилась странная черная слеза. А на шее я разглядел красную нить.

Настя сидела безжизненно. Руки, как пришитые, лежали на коленях.

Я подсел к ней ближе, все еще сомневаясь, что она могла здесь появиться. Чтобы не напугать прекрасное виденье, осторожно протянул к ней руку. Коснулся щеки, волос. Таких, как раньше. Только щеки чуть холодней. Чуть потянул к себе.

– Настя.

Она даже не взглянула. Глаза стеклянные. От красного ожерелья потекли ручейки.

Вдруг с мерзким хрустом ее голова отломилась и покатилась по одеялу. Я в ужасе вскочил и, цепляясь в кирпичную кладку стены, вжался в угол. Не мог дышать. Не мог вырваться отсюда. Тело ее грузно повалилось. Кровь заливала постель.

Я дрожал и скрябал ногтями камень. Секунды через две, едва моргнув, все исчезло. Меня трясло. Язык отнялся. Не мог даже кричать. Только холодная стена давала мне мрачный приют у себя на груди.

Весь следующий день я сидел у кровати на табурете и смотрел на то место, где была жена. Я не мог сидеть, лежать на кровати. Мне все еще казались пятна крови и холодное тело. Мои пальцы еще чувствовали ее кожу. Кончики просто горели этим ощущением. Я мотал по-идиотски головой и тер темечко. Мысль неотступно била в висок: «Настя мертва, Настя мертва. Ее больше нет.»

Чтобы не сходить с ума дальше, я оставил телевизор гореть. За спиной я услышал слова, все более явственно осознавая их смысл:

«Криминальные вести вечера. На Лосиновой улице в доме номер четыре обнаружено тело женщины. По данным соседей, она жила одна. Ее муж Владимир Романов пропал год назад. Вчера ночью он неожиданно вернулся. Между супругами возникла ссора, в ходе которой Владимир Романов нанес жене невероятной силы удар топором и обезглавил, криминалисты обнаружили его отпечатки пальцев на орудии убийства и на стакане с водой. Так же он оставил свою одежду, испачканную его же кровью, и сбежал. Владимир Романов объявлен в розыск. Всех, кто располагает какими-нибудь сведениями о нем…»

В ушах у меня зашумело. Обессиленный заточением, я даже не смог в эту минуту нормально выплакаться, ибо я пролил столько слез, что мои глаза не справлялись. И теперь я плакал почти что в один только голос. Они убили ее. За что ее-то? Она-то точно ни в чем не виновата. В душе что-то порвалось. Она пришла прощаться со мной. Верно, они после смерти знают больше нас. Нашла меня. И я решил, что она пришла за мной. Я захотел догнать ее.

В бессильном бешенстве я швырнул стакан, что подвернулся под руку и угодил в маленькое зеркало на стене.

Когда я это сделал, идея созрела в голове. Я подошел к разбитому стеклу. Отломил большой кусок и, нисколько не колеблясь, полоснул по руке. В исковерканном отраженьи я видел подавленного, опухшего от терзаний человека с закушенной губой. Они смогли меня раздавить и высушить. Теперь у меня не осталось ни боли, ни страха, ни сожаления.

Я повернулся и посмотрел в маленькую камеру. За мной постоянно наблюдали. Первое время я отрывал ее и крошил. Потом паясничал, оголялся, показывал неприличные телодвижения. В ответ никто не отвечал. И мне надоело. От недостатка человеческого внимания я перестал крошить этот чей-то глаз. Я его ненавидел. Ибо мне нужно было что-то испытывать.

Теперь, глядя в камеру, я ощущал, как по ту сторону кто-то радуется моей кончине.»

После очередной газовой подачи пришли люди в масках. Они положили узника на целофан и поволокли, оставляя на полу кровавую колею от двух запястий. Кинули тело на кровать и начали умело зашивать грубыми нитками раны.

«Очнулся я от рези и ломоты во всем теле. Попытался поднять голову. Она бессильно падала. Руки онемели, колют. Неужели я снова здесь? Они мне даже умереть не дали. Я посмотрел на забинтованные запястья. Ну почему? Что им от меня надо? Молчаливое око камеры вперилось ожидающе в меня.

Им мало моего тюремного заточения. Их жестокоть была в том, что они оставляют меня невредимым. Не дают мне покончить с собой и с этим кошмаром. Они заставляют меня жить этой червячной жизнью и мучаться. И я знаю, тот, кто не дает мне умереть, хочет встретиться со мной.

Я поплелся от камеры к столу в углу. Сел на табурет. Зажег лампу. Для развлечения они оставили мне блокнот и ручку с карандашом.

Нет, мой мозг не хуже твоего. Моя память не меньше. Я в себе. Ты не сможешь сделать из меня куклу!

Я вспомню его имя! И я стал записывать в блокнот свои ощущения. Свои воспоминания.

Все имена тех, с кем я когда-либо имел какие-то отношения. Каждого человека, которому я сделал что-нибудь плохое. Все, что смогу.

Я распрямил скрепку. Пересиливая боль, проволокой я царапал кожу себе на кисти руки.

И еще я запишу свои мучения, чтобы не забыть их потом. Они тоже не слабее твоих, что бы я не совершил.

Отныне у меня появились занятия. Цель и стремление жить. Я вспомнил своего любимого героя, которым зачитывался в детстве. Граф Монте-Кристо. Разве мог я тогда подумать, что моя судьба с ним в чем-то повторится. Ни я, ни он не знали, за что сидим. У него был друг, старец. У меня же – телевизор и мой блокнот.

Неужели мне понадобится столько же, чтобы выйти и отомстить? За потерянное время, за страдание, за Настю.

Иногда я записывал. Иногда сидел у стены спиной и не заметно от камеры железякой скрябал вдоль кирпича. Когда-нибудь я надеялся его отковырять и посмотреть, что же за стеной.

Дни шли за днями. Я отмечал на руке шрамами года заточения. Один год-одна черта проволокой по коже. И каждый день я подходил к красному кругу, часами пялился на него и вопрошал: кто ты? Кто? Когда мы встретимся? Сейчас ты тоже меня ждешь. Встретиться лицом к лицу.