Маша Трауб - Всегда кто-то платит

Тут мама ничего из себя не изображала – ей нравились и конфеты, и полки в шкафу, и пакет с вещами, которые ей передали, наверное, с работы. Вещи были для младенца, причем мужского рода, а мне уже на тот момент исполнилось тринадцать.

– Какая прелесть! – восхищалась мама, разглядывая ползунки и распашонки.

Мне даже пришла в голову мысль, что мама присочинила для коллег еще и младенца, чтобы ее было жальче. Иначе как объяснить тот факт, что у нас в коридоре появилась детская коляска, которой мама тоже восхищалась.

Да, мама была такой Лелечкой, которую хотелось защитить, как-то примирить с жестокой действительностью, накормить, поддержать. В этом маме не было равных. Она умела казаться такой беззащитной, что даже мне ее становилось жаль. Ну и как заподозрить в образованной, приличной с виду женщине злостную врунью и обманщицу. Научные сотрудники с аккуратным маникюром не умеют врать. Мама питалась гречкой без соли, красилась в платиновую блондинку и пила яблочный уксус. После чего ходила бледная, ее качало из стороны в сторону, и она боролась с приступами тошноты и диареи. В целом действительно производила впечатление больного человека. Если нахлебаться с утра уксуса, а потом пойти сдавать анализы, то они и не такое покажут.

Конечно, мне было интересно, кем был мой отец. Но от мамы добиться ответа было невозможно. Разговор происходил примерно так.

– Мам, кто мой отец? – решилась я как-то на разговор.

– У тебя нет отца, – отрезала она.

Собственно, все. Либо мама верила в непорочное зачатие, либо… Не знаю, что либо. Я придумала себе, что отец у меня, естественно, есть. Жив, здоров. Я даже представляла, каким он мог быть – высоким, умным, сдержанным, красивым. Мне хотелось думать, что он восхитился удивительной беззащитностью моей мамы, нарядил ее в красивое шелковое платье, усадил на диван и всячески оберегал от всех невзгод. Потом он, как царь, снарядился в путь-дорогу, а мама у окна села ждать его одна. То, что мама могла просидеть беременной у окна, глядя исключительно на снег, было очень на нее похоже.

Мой отец, который никогда не был мужем моей мамы, так и не вернулся. В графе «отец» в моем свидетельстве о рождении стоял жирный прочерк. Впрочем, кто-то же платил алименты.

Что меня потрясло тогда? То, что Толяша вообще появился. В нашем доме никогда не появлялись мужчины. Не было ни дяди Пети, ни дяди Славы, которые бы дарили мне игрушки, никакого вообще дяди никогда и близко не замечалось. Мама была не из тех женщин, с которыми хочется жить под одной крышей – уж я-то это прекрасно знала. С ней было тяжело в быту. Она могла заворожить на время своей хрупкостью, инфантильностью, граничащей с идиотизмом, привлечь внимание светлыми кудряшками под Мэрилин Монро, такими женственными и придурковатыми. Но вряд ли кто-то согласился бы жить с такой женщиной. В лучшем случае – до первой утренней мало съедобной яичницы. Хотя только она, в искреннем недоумении сунув нос в тарелку с готовой яичницей, могла выглядеть настолько жалко, что эти горелые яйца хотелось съесть немедленно. Лишь бы она уже не страдала. Если я и представляла рядом со своей родительницей мужчину, то всегда высокого, харизматичного, с чувством юмора, прекрасного повара, который умело орудует ножом, брутального и обязательно нежного и немного неуклюжего. Так, во всяком случае, я думала про своего отца. Как он закрывает маме ноги пледом, несет ей чашку чаю. Его должны были звать Эдуард, Альберт, Александр, на худой конец. И вдруг – Толяша.

Он, Толяша, был совсем другим. Мужчина с простыми и понятными инстинктами. Рубцы на лице от юношеских угрей, заметный живот, вечно сальный подбородок, пальцы-сардельки, низкий лоб. Но особенно меня поразили ноги – кривые и короткие. Он любил макароны по-флотски, сыр с дырками и колбасу с жирком. Это не я так объясняю, это он так говорил – «купи сыр с дырками и колбасу с жирком». У него вообще все было с чем-то – если баранки, то с маком, если пресловутая яичница, то с помидорами. Чай с сахаром, кофе с молоком, хлеб с маслом. Мама же никогда в жизни не пила чай с сахаром и предпочитала черный кофе. Хлеб с маслом… ну да…

Толяша был невысокого роста, крепко сбитый, такой квадратный, крупногабаритный, с носом, ушами – что там еще бывает выдающимся? У Толяши все было в избытке. Особенно меня потрясли уши – поросячьи. Не знаю, откуда я это взяла, потому что свиней в жизни не видела, но отчего-то решила, что уши у нового мужа моей мамы – поросячьи. Я так долго таращилась на его уши, что маме пришлось объясняться. Даже дольше, чем на его ноги – те хотя бы были одинакового размера, а вот уши – нет. Левое казалось мне ужасным, но могло считаться нормальным, а от правого осталась половина, оно было как будто откусанное.

– У вас нет половины уха, – сказала я Толяше.

– Ну да, чудили по молодости, – объяснил он.

– Что вы делали? – Мне и вправду было интересно, хотя мама уже дико вращала глазами. Я даже не думала, что у нее такие подвижные глазные яблоки.

– Дрались. Чудика одного зажал, он хотел вырваться и откусил мне ухо.

Мама, чтобы разрядить обстановку, сообщила Толяше, что у меня бывают приступы до неприличия странного поведения. Я могла ответить, что у мамы бывают приступы слепоты, умопомешательства, затмения, но промолчала.

Но еще больше меня поразило, что Толяша был моложе мамы. Лет на десять, как мне показалось. Это было видно, особенно когда они сидели рядом. Нет, мама, безусловно, могла гордиться собой, своими формами, достигнутыми благодаря уксусной диете, но на фоне Толяши она казалась старой. Нет, не казалась – она была старой.

Я не понимала, почему моя мама выбрала себе в мужья Толяшу. Он называл ее Леной. Если честно, я не сразу поняла, о ком он говорит. Даже я мысленно называла маму не мамой, а Лелечкой. И вдруг появилась какая-то Лена. И Толяша. Старая женщина и сравнительно молодой мужчина с поросячьими ушами. В моем доме. То есть в том месте, которое я считала своим домом. Где всегда, с самого первого дня, жили Лелечка и Ксения, а теперь живут Лена и Толяша. Чувствуете разницу? Я ее очень даже чувствовала.

Выходные стали для меня адом. Я привыкла сидеть в своей комнате, читать, слушать музыку, готовиться к семинарам. Мне нравилась тишина. Но все это осталось в прошлом. В соседней комнате орал телевизор с хоккейным или футбольным матчем. Толяша разговаривал с комментаторами.

– Ксюха, метнись в магазин.

Я подскакивала на месте. Мама никогда не входила в мою комнату. Ни при каких обстоятельствах. А я никогда не входила в ее. Наверное, если бы я жила в другой семье, меня бы научили стучаться, но я жила с мамой. И мы не нарушали личного пространства друг друга. Если нам требовалось поговорить, мы встречались на «нейтральной территории», то есть на кухне. Если мама слишком тщательно заваривала чай, я понимала, что она хочет что-то мне сказать, и выходила на кухню.