Вячеслав Прах - Отель

– Жаклин уезжает в Париж? – спросила меня Луиза, когда мы возвращались из пекарни домой.

– Уезжает.

– А дядя Мишель мне сказал, что Жаклин – плохая, она никого не любит, кроме себя.

– Любить только себя – это черта эгоистов, Луиза. Это склад человеческой натуры такой. Но совсем не значит, что человек плохой, если он самовлюбленный. Мишель хотел сказать, что она другая – не такая, как мы. В основном, зацикленный на себе человек видит мир достаточно узко.

– А я – эгоист? – спросила она.

– Нет, но если ты научишься себя любить, то в этом не будет ничего дурного.

– А как же узкий мир?

– Ну, как посмотреть! Вот будете проходить мимо красивого деревянного зеркала – самовлюбленная ты и человек, не испытывающий самых пламенных чувств к своей персоне. Ты будешь в этом зеркале любоваться собой, а он – его лаковым покрытием и качеством дерева.

Вот куплю я два мороженых – одно тебе, а другое – соседскому мальчишке Жану, который все зовет тебя показать свои пластинки и огород. Ты съешь все мороженое сама, насладившись им до конца, а он отнесет его домой и разделит между своими братьями. Ибо так его научили родители – делить единственный брикет мороженого на троих, если в доме детей трое, а мороженое – одно.

Воспитывать любовь к себе – это значит, не делить свое мороженое на количество присутствующих в доме, а съесть его самому.

– Но ведь другие останутся голодными.

– А ты будешь сыта.

– Но остальные тоже хотят его.

– Эгоисты не видят, кроме себя, никого. Они всегда сыты, но в большинстве своем одиноки. Мда… Сдается мне, что эгоистку из тебя не получится сделать.

– Тетя Жаклин не видит меня?

– Нет, видит, конечно, но не так хорошо, как себя.

– У нее плохо со зрением? Может, ей лучше носить очки в моем присутствии?

– Думаю, они ей не помогут.

– Она ведь тоже одинока, как и другие эгоисты?

– Тоже.

– А ты тоже эгоист?

– Нет.

– А почему ты тогда одинокий?

– Я не одинокий, Луиза. У меня есть ты. Одинока Жаклин, у нее тебя нет.

– Почему она тогда так добра к нам, если она одинокая и не имеет совсем никого?

– Может быть, ей кажется, что она имеет нас?

Я говорил с Луизой как со взрослым человеком, и, пожалуй, она многое понимала из моих слов и запоминала практически все.

– А дядя Поль – эгоист?

– Нет. Поль – недолюбленный бедный ребенок, который всю свою любовь отдал родной дочери. Вот она стала эгоистом от переизбытка его любви.

– Если ты будешь меня так сильно любить, как дядя Поль – свою дочь, то и я стану эгоистом?

– Вполне возможно.

– Значит, тетю Жаклин очень сильно в детстве любили?

– Вероятно, да. Она мне не говорила.

– А ты спросишь у нее, когда она вернется?

– Спрошу.

Мы зашли в отель и поприветствовали хозяина.

– Можете забирать постельное белье, – напомнил нам он.

– Спасибо, Поль.

– Ты понял насчет картины, Андреа? Я жду. У Поля Ру было две слабости в жизни.

Одна – коллекционировать картины современных художников, не важно, знаменитых или нет. Нередко повелители кисти расплачивались за стол и кров в его отеле своими работами. Поль с радостью принимал к оплате их творения. Второй слабостью этого большого несокрушимого человека была его дочь Фредерика.

Он, как и я, был отцом-одиночкой. Его жена умерла в родах шестнадцать лет назад, оставив ему предсмертный подарок – маленькую Фредерику, квакающую, как Луиза четыре года назад.

Но Фредерика проквакала до шестнадцати. Ох, и трудный выдался ребенок. Переизбыток любви – не всегда хорошо.

– А тетя Жаклин может в следующий раз, когда приедет в Париж, пойти к Сене и передать маме от меня привет?

– Почему бы и нет. Хочешь, я попрошу ее об этом?

– Хочу.

– Будет исполнено.

Маленькая кудрявая француженка радостно затопала ногами.

– Когда она вернется?

– Через неделю.

– Ты пообещал дяде Полю нарисовать новую картину?

– Да.

– Ты сдержишь свое обещание?

– Конечно. Я всегда сдерживаю свои обещания.

Мы сидели на нашем подоконнике и смотрели на проходящих мимо людей. Наш номер находился на втором этаже трехэтажного каменного здания, построенного еще в пятнадцатом веке из белого камня.

– Папа, а что ты нарисуешь на этот раз?

– Тебя.

Я смотрел на новоиспеченный портрет своей дочери и находил в ней черты ее матери Жаклин. Чем старше становилась Луиза, тем больше в ней было сходства с той странной, болезненной худобы женщиной, которая сказала, что достанет игрушку, а достала для меня билет во взрослую жизнь. Ее лицо там, на лестничной клетке, я помнил так ясно, словно только что увидел перед собой.

Помню, как впервые касался ее. Как она касалась меня в ответ. Мы забываем со временем запах кожи, изъяны лица и других частей тела, если изъяны были. Мы забываем голос, даже ужасные слова, которые в нас гвоздями забили, а казалось, их невозможно забыть. Мы забываем по собственному приказу все самое плохое, что однажды с нами произошло. Наша обида – это ноша наша. Люди, которые нас обидели, груз сбросили с себя и оставили его для нас, чтобы мы, подобно глупому ослу, тащили на себе эту ношу. И наша морковь перед носом – это вселенское чувство несправедливости. Мы понимаем, пройдя огонь, тернии, воду, надорвав тем временем спину, что справедливость – вещь не обязательная. Мы, обиженные, на протяжении всего своего пути ищем судью, но так и не встречаем его. В итоге понимаем, нет – смиряемся с тем, что некоторым людям свойственно жить безнаказанно! Мы, наконец, прощаем. Мы меняемся. Мы едим. Мы перестаем видеть зло в черном, а добро в белом цвете. Мы становимся людьми, которые умеют не находить в луже грязь, когда ее не хочется там находить. Мы перестаем быть пленниками наших собственных обид, а затем – собственных иллюзий относительно нас самих. Мы сначала не чаем души, а затем жалеем капли в море.

Обретая со временем самих себя, мы перестаем быть пленниками чего-либо.

Я говорил своей дочери о том, что некоторые люди – это часть нашей души, если мы испытываем к ним особые чувства. Так вот, ее матушка Жаклин спустя четыре года перестала быть частью моей души.

Я ее не выкидывал вон, я ее не убивал в себе, заставляя ее навязчивый голос заткнуться в моей голове. Я ее просто однажды забыл и с того момента перестал быть ее пленником.

– Жаклин, а тебя любили в детстве родители?

– К чему этот вопрос, Андреа?

Мы вновь сидели на кухне у нашей любимой тети, которая привезла из Парижа много миндаля. Мы пили чай и ели печенье. Из распахнутого окна до пола, выходящего на балкон, дул теплый летний ветерок. Было слышно, как внизу о брусчатку стучит женский каблук.