Мария Метлицкая - Такова жизнь (сборник)

Она смеется и через минуту плачет. А мое сердце рвется от жалости к этому ребенку. Я не знаю, что делать и как отвечать ей. Я хочу ее поддержать и не уверена, что это правильно. Я боюсь разговора с Катькой. Боюсь, как ребенок, до ужаса. Чувствую свою вину. Глажу Альку по голове и реву вместе с ней.

Наревевшись, мы обнимаемся. Она целует меня и благодарит. За что? «Бедный ребенок!» – мелькает у меня в голове.

Потом она достает из бара бутылку вина. Мы пьем, и она говорит:

– За счастье!

Я глупо киваю и хочу поверить в то, что счастье обязательно будет. Очень хочу.

Потом мы долго лежим на кровати, и я глажу Алькины волосы, и ее голова у меня на плече. Она всхлипывает и засыпает, а я лежу в своих невеселых мыслях. Господи! Что же делать? Что делать, Господи, помоги! Во всяком случае, мне ясно одно: разговор с Катькой начну я, и я не смогу не поддержать этого ребенка. В конце концов, вся моя жизнь выстроена не по разуму, а по чувствам, и я ни разу не пожалела об этом. Всякое, конечно, бывало, но я твердо убеждена в одном: жить надо только с любимым человеком. Это, если хотите, мое кредо. Имею право.

Я тихонько встаю с кровати, укрываю спящую Альку пледом и иду в ванную курить. Кто-то стучит в дверь. Черт возьми, сейчас разбудят мою девочку – а ей так нужно поспать! Я подлетаю к двери и открываю.

Я узнаю его сразу. Сразу – хотя узнать его невозможно. Он стоит на пороге в белом костюме и с букетом ромашек. Он идеально выбрит, и у него прекрасная стрижка, ухоженные руки, и от него пахнет дорогим одеколоном. Он безупречен, белый костюм так идет к его загорелому лицу. Весь его внешний вид говорит об успешности и благополучии.

У него такие же яркие синие глаза. Совсем не выцветшие. На нем написано крупными буквами, что жизнь удалась.

Он хочет пройти, но я стою на его пути. Он улыбается и, конечно, меня не узнает.

– Это невозможно! – тихо говорю я.

Он удивленно вскидывает брови.

– Это невозможно, – повторяю я и бессильно припадаю к дверному косяку.

Он растерян и смотрит на меня с удивлением.

«Господи! – думаю я. – Ну неужели тебе было мало? Ну неужели тебе нужна еще одна жертва? Неужели ее мать не расплатилась за все сполна? Наперед! При чем тут этот ребенок и что теперь со всем этим делать? Бедная Катька, бедная Алька. Бедный Тьерри и Гийом. Бедная я! Как нам всем выбираться из всего этого? Как теперь с этим жить?»

Я закрываю глаза, и мне кажется, что меня больше нет.

Ему в конце концов надоедает этот безмолвный концерт, он делает шаг к прихожей. Я оглядываюсь в комнату и вижу, как безмятежно, свернувшись калачиком, со счастливой улыбкой на лице спит Алька.

Я снимаю с вешалки плащ и сумку и на дрожащих ногах выхожу в коридор. Я пока не знаю, что мне делать, но знаю одно: сейчас мне там места нет. Я выхожу на улицу и вижу, как не по-осеннему теплый ветер кружит в веселом танце желтые и красивые кленовые листья.

Я медленно иду по улице и пытаюсь прийти в себя. Мне это плохо удается. Я знаю наверняка только одно: Катька не должна узнать всю эту жуткую правду, не должна. А что с этим всем делать, я абсолютно не знаю. Первый раз в жизни я совершенно не понимаю, как поступить. Я, зрелая и разумная женщина, с о-го-го каким жизненным опытом. Впрочем, что там опыт, когда жизнь преподносит такие сюрпризы?

Я сажусь на лавочку и чувствую, как сильно я устала. Ну просто совсем нет сил. Я вижу синее, чистое и ровное небо, неяркое осеннее солнце и идущих мимо меня людей. Я думаю о том, как в номере гостиницы сейчас проснулась бедная Алька и что нет человека на свете счастливей ее.

«Может, еще рассосется?» – с тоской думаю я, потому что думать о другом мне просто откровенно страшно. Ведь несмотря ни на что, в душе я отчаянная трусиха. Наверное, как все мои сестры. Которые, все до одной, хотят одного – быть счастливыми. Но получается это, увы, не у всех.

Звонок раздался в полпервого ночи, когда Николай Петрович, приняв, как всегда, изрядную дозу снотворного, уже почти засыпал. С сильно бьющимся сердцем он схватил телефонную трубку и испуганно оглянулся на жену, которая резко развернулась и села на кровати.

– Эллочка? – шепотом, прижимая руку к сердцу, спросила она.

Он мотнул головой – в трубке звучал совсем незнакомый голос.

– Николай Петрович, – на том конце провода закашлялись, – Николай Петрович, пожалуйста, извините. Я все думала, стоит вам звонить или нет… – Голос замолчал. – Но все-таки подумала и решила, что позвоню.

Он услышал, как женщина на том конце провода сильно затянулась сигаретой.

– Это Лена, – сказала она.

– Какая Лена? – не понял он.

– Лена Голейко. Дочка Елизаветы Семеновны, Лизы. – Женщина опять замолчала и жадно затянулась.

Он молчал.

– Дело в том… – протянула она. – В общем, дело в том, что мама умерла. Третьего дня. Похороны завтра. Остроумовская больница. В десять утра. – Она опять замолчала.

Он тоже молчал, хотя понимал, что это ужасно глупо.

– Я не знаю, правильно ли я сделала, что позвонила вам, – повторила она. – Поверьте, я долго сомневалась, но решила, что да, позвонить все же надо. Ну а там – как вы решите. Никто в обиде не будет. Ни я, ни тем более мама. Ей-то наверняка уже все равно, – вздохнула она.

– Я понял, Лена, – наконец ответил он. – Я все понял. Спасибо, что вы позвонили. Значит, в десять в Остроумовской?

Лена громко расплакалась.

– Держитесь, – проговорил он и положил трубку.

Он встал с кровати и попытался в темноте найти тапочки. Жена включила ночник.

– Кто это был? – недовольно спросила она.

– Лена Голейко. Дочь Лизы. Она умерла. В смысле Лиза.

– Ну а ты тут при чем? – не поняла жена.

– В каком-то смысле при чем, – усмехнулся он. – Во всяком случае, она так посчитала.

Жена села на кровати и с удивлением на него посмотрела.

– И что, пойдешь? – с недоумением спросила она.

Он пожал плечами.

– Подумаю. – И добавил: – Наверное, пойти надо.

Жена недовольно хмыкнула и погасила ночник.

Он наконец нашарил тапки и пошел на кухню. Включать свет не стал, просто подошел к окну и стал смотреть на темную, слабо освещенную улицу. Вдалеке, на Ленинском проспекте, все еще было довольно резвое движение.

«И что им не спится?» – с раздражением подумал Николай Петрович, вспомнив, который час. На ощупь нашарил на полке заначку, полпачки сигарет (курить он бросил четыре года назад) и глубоко затянулся. Слегка повело, и закружилась голова.

На кухню зашла жена и включила свет.

– Ну ты еще закури и изобрази вселенскую скорбь! – с вызовом сказала она.

– Алла, прошу тебя! – умоляюще проговорил он.

Жена хмыкнула, выпила из кувшина воды и, щелкнув выключателем, вышла.

Он вспомнил эту Лену. Тогда ей было лет пять. Или шесть? Тихая, невзрачная, ничем не примечательная девочка, совсем непохожая на свою яркую красивую мать. Вечно сидела у себя в уголке за ширмой и что-то рисовала или играла в куклы. Ничем особенно не докучала. На выходные Лиза ее отвозила к своей матери – крупной, одышливой и громкоголосой старухе. Иногда, впрочем, когда Лиза задерживалась на работе, он заходил за Леной в сад. Она подбегала к нему, брала за руку и внимательно на него смотрела. Однажды назвала его «папа Коля». Он помнил, что как-то дернулся, и ему это точно не понравилось. Вечером он сказал об этом Лизе, та рассмеялась и взъерошила ему волосы. Но дочке тихо выговорила – и девочка так больше к нему не обращалась. Впрочем, она к нему и по имени не обращалась. Говорила только «вы» и при этом смущалась и опускала глаза.