Сергей Кузнечихин - Игры на интерес (сборник)

И этот прощелыга, Селиванов, туда же.

– А что у тебя с Николаем Филипповичем было?

– С каким Николаем Филипповичем? Который нам с тобой квартиру сделал?

– Квартиру я честно заработал.

– Только я почему-то в нее первая въехала.

– С пенсионером.

Тогда он еще не был пенсионером. Недавно стал. Оттого и осмелел Селиванов. Оттого и про Лариску вспомнил, и про Лесосибирск. Не хочется ли к дорогой подруженьке в гости съездить? А что, с него станется, ради квартиры на все пойдет. Стукнет куда следует, и подхватят под белы рученьки, вещи собрать не дадут. Поневоле задумаешься. Лариску в принудительном порядке отправили. Если выехать добровольно, будет, пожалуй, спокойнее. Тем более что в Качинске дожидается крестовый дом. Может быть, и не очень ждет, но хотя бы на одну из комнат она имеет право. А большего ей и не надо, отсидеться до конца лета, переждать Игры доброй воли, а там – видно будет. Самостоятельно уехала, самостоятельно и вернется. С деньгами, жаль, туговато. А по чьей вине? Опять Селиванов. Путается под ногами. А без подарков ехать нельзя – сестрица сразу неладное учует. Надо обязательно что-нибудь купить для нее. А для племянницы можно выбрать из своих тряпок, не велика принцесса.

До свидания, комарик, век бы тебя не видать.

А река зовет, бежит куда-то, плывут сибирские девчата навстречу утренней заре, приезжай ко мне на БАМ…

Она не узнала родной вокзал, засомневалась, замешкалась в тамбуре и только после тычка в спину от нервной землячки сообразила, что к старому зданию успели пристроить коробку из стекла и бетона. Остальное, как в прежние годы: и продуктовая лавка на перроне, и пакгауз, и туалет – все деревянное, все та же бугристая и растресканная коричневая краска. И ранетки на привокзальной площади остались все такими же низкорослыми и разлапистыми. Все те же улочки одноэтажных домишек и водонапорная башня из красного кирпича. Разве что такси возле автостанции появилось, но, может, оно и раньше было, только не про нее.

Женщина с ребенком на руках обогнала Настю и подбежала к такси. За ней тащились мужчина, обвешанный сумками, и мальчик с пучком бамбуковых удилищ. Наверное, отпускники. Спешат показать внучат деду с бабкой. И не стесняются, что глаз у старшего внучонка залеплен пластырем. Разве такие дети были бы у Насти? Но их пока нет, никаких. Да и есть ли кому показывать? Как там еще примут?

Когда девчонкой жаловалась Анатолию, что сестрин муж домогается ее, она сочиняла. Разве что подглядывал за ней. Но надо же было как-то разжалобить. Другое дело, что в крестовом доме не больно горевали о беглянке. И ждут ли теперь?

Крестовый дом оказался не таким большим и красивым, как ей вспоминалось в Москве. Но все-таки дом. И не хуже соседских. Дом, в котором выросла. «Родительский дом, пускай много лет горит твоих окон…» – вспомнился далеко не мужественный голос певца. И робость подступила или неуверенность? Или даже стыд?

А на окнах занавески. И ничего сквозь них не видно.

Настя еще топталась возле калитки палисадника, когда из родительского дома вышел незнакомый мужчина. С вороватой торопливостью он прошмыгнул мимо Насти, мягко перепрыгнул через заросшую травой канаву и только с дороги, с нейтральной территории, оглянулся, уже оценивающе.

Но что мог делать этот хлюст в ее доме? От кого он возвращается?

Для сестры вроде моложав, и свой мужичонка, плох или хорош, а все равно не позволит. Неужели от племянницы? Так не при матери же?

Племянница, чего доброго, и не узнает.

И тогда она спросила:

– Людмила дома?

– Дома. А у вас к ней дела?

– А у вас?

И смутился кобелек, завилял, озабоченность на лице появилась.

А Настя уже распахнула калитку. Не до него. Теперь не терпелось увидеть сестру, о которой в Москве вспоминалось гораздо реже, чем о крестовом доме – родовой замок, по ее выступлениям, принадлежал только ей, Насте.

Сестра сидела на кухне и пила чай, нечесаная, в самошитой ночной рубахе серо-голубого цвета. Чай был налит в большую красную чашку, которую Настя сразу вспомнила, сестра всегда ворчала, если кто-то брал ее. Уцелела чашечка, только ручка откололась. Может, и рубаха на Людмиле с тех же доисторических времен. А вот сама – встреться на улице, и не узнала бы, прошла бы мимо и не оглянулась. Все-таки не из ее постели выбрался этот любознательный в галстуке.

– Надька, что ли? – неуверенно протянула Людмила, а потом уже во весь голос: – Сеструха, ядрена вошь! Родная сеструха прикатила!

Сколько радости в голосе. И руки распахнула, приглашая младшенькую к себе на грудь.

Настя легко подалась вперед, прижалась к ней, что-то бормоча, ткнулась губами в мягкую, соленую от пота щеку.

А за спиной уже стукнула дверь – кто-то спешил на радостный крик.

– Любаха, смотри, какая мадама к нам заявилась. Самая настоящая мадама.

Племянницу звали Верой, значит, у сестры еще кто-то живет. Настя оглянулась и увидела миленькую на мордашку, но коротконогую, как тумбочка, девицу.

– Нет, Любах, ты только посмотри, какая мадама. Сеструха моя, что характерно.

Девица выглядела лет на двадцать, даже постарше, но очень походила на Людмилу, и Настя засомневалась, не забыла ли имя племянницы.

– Да посмотри ты!

Но Любаха и без подсказок прилипла взглядом к столичной даме так, что в пору было одернуть – чего, мол, уставилась.

– Сеструха моя, – повторяла Людмила не без гордости, даже с превосходством каким-то, и тут же напомнила: – Ты на автобус не опоздаешь?

Все-таки не дочь, с дочерью бы так не разговаривала, – решила Настя. А потом и сестра подтвердила, что Любаха всего-навсего квартирантка.

Она и выпроводила ее до того, как Настя стала доставать из сумки столичные подарки.

– Ну, как ты там?

– Да нормально. Жить можно. А как вы тут?

– Живем понемножку.

Одна вздохнет, потом – другая.

Насте все-таки полегче: что ни скажи – проверять некому, если сама не запутается, а чтобы не путаться и не плутать, надо держаться поближе к своей тропе: работает страховым агентом, муж – большой начальник, уехал на полгода за границу, жила как за каменной стеной, одна беда – с прежней семьей развестись не может, боится неприятностей в главке.

– Так живет-то с кем?

– Со мной, с кем же ему жить. Просто не расписаны. Развод затевать – себе дороже. После развода не только за границу, с работы полететь можно. А мне штамп необязателен, главное, что любит.

Настя вытягивает руку с обручальным кольцом. Рука гладкая, кольцо широкое. Вроде бы и убедительно, однако в губах у сестры какое-то недоверие, хотя и поддакивает. Но зависти не видно, потому что не находит чему завидовать. Если бы привезла своего, за которым как за каменной стеной, да еще бы и паспорт с печатью показала, – тогда другое дело, а так, язык без костей, а уши с перепонками. Сама она своего законного скоро четыре года исполнится как выставила, совсем запился, стоило бы посадить, да пожалела, дочку не захотела позорить. Верочку – год уже, как в город проводила, на бухгалтера выучила. Серьезная девка, в общежитии жить не захотела, комнату снимает, сорок рублей в месяц платит. Потому и самой приходится квартирантов держать, хоть и хлопотно, да без приварка не вытянуть. Зарплата в столовой маленькая. Перебивается с латаного на перелицованное.