Мария Кондратова - Сигнальные пути

Терпеть Кристине, как девушке православной, полагалось пожизненно, а потом, вероятно, еще и посмертно. Но об этом я ей напоминать не стала.

– Коммунисты бузят? – поинтересовалась я, доставая коробку с рафинадом – единственное, что оставалось дома «из сладкого».

Красные, ну или какие там они были сейчас, дежурно возмущались действующей властью с девяносто первого года. Странно, что двадцать лет спустя это унылое, «без огонька» сопротивление сложившемуся порядку вещей вдруг взволновало передовых православных девушек.

– При чем здесь коммунисты? – спросила Кристина

Настал мой черед удивляться. Представления о российской политической жизни у меня были довольно смутные, но партий, могущих претендовать на большинство в Думе, традиционно было всего две.

Кристина назвала имена нескольких деятелей, числившихся в отечественном паноптикуме «либеральными». (Политические семена западной мысли в отечественной почве мутировали до неузнаваемости, порождая удивительные химеры вроде ЛДПР.) Партии, к которым они примыкали, стабильно набирали на выборах по полтора-два процента. Даже если предположить, что законная власть портила половину поданных бюллетеней, им в лучшем случае удалось бы подтянуться процентов до пяти, то есть выцарапать себе одно-два ничего не решающих места в Думе. Претендовать на большинство они не могли ни при каком раскладе. Единственной политической силой, которая действительно имела шанс перехватить влияние на парламент, были коммунисты. Я попыталась, как могла, объяснить это соседке.

Кристина выслушала меня, по-птичьи наклонив голову. Она не спорила. Но она определенно была уверена, что митинг не за коммунистов. Просто за честные выборы. За честность. Хорошие люди против плохих.

«Хорошие люди»… По моим ощущениям таковых в Москве едва ли хватило бы на вечеринку, не то что на многолюдный марш протеста.

– Ты пойдешь? – спросила она меня.

– Нет, – ответила я, наверное, слишком резко. – В понедельник хозяин приходит. Надо хотя бы балкон разгрести.

– Хочешь, я помогу?

– Не надо. – Я не хотела ее помощи.

– От Дмитрия Сергеевича никаких новостей…

Это был не вопрос, и я отвечать не стала.

– Надеюсь, у него все хорошо…

– Можешь даже не сомневаться.

Меня выводил из себя ее тоненький благоговейный голосок. Мне захотелось ее стукнуть. Сдернуть этот чертов платок и закричать: «Твой… мой Дмитрий Сергеевич бросил меня, предал всех вас! Почему ты продолжаешь беспокоиться не обо мне, не о себе, а о нем?!»

Кристина опустила голову и сильнее закуталась в шаль. Мне на секунду стало жалко ее. Мы были словно две горлицы, бьющиеся в одном силке и напрасно ранящие друг друга. Но злая темная обида давила на грудь, не давала дышать.

– И кстати, Дмитрий Сергеевич никогда не был сторонником выборов.

Кристина подняла руку, защищаясь:

– Конечно, я тоже за помазанника, за царя – сказала она, и было так мучительно увидеть на бледненьком некрасивом лице отблеск того огня, что когда-то опалил и меня. – Но если уж у нас нет помазанника, то пусть будут хотя бы честные выборы… – А вот это было уже что-то новое. Этого бы ты определенно не одобрил. Вот хорошо!

– Конечно, Кристина, тебе обязательно надо туда пойти, – сказала я.

Она чуть не расплакалась и стала взахлеб рассказывать, как ходила по Чистопрудному бульвару на прошлой неделе, какие там были замечательные люди, какие умные, живые, чувствующие лица… В ее глазах мелькало что-то похожее на счастье, бледное хрупкое счастье пичужки, прибившейся к новой стае…

– А я не могу, мне надо хотя бы балкон расчистить, – повторилась я.

На балконе много лет жили, гадили и умирали голуби, в результате чего там образовались апокалиптические наслоения из перьев, гуано и костей. «Культурный слой» сантиметров в семь, не меньше. Материализовавшаяся история – то, что остается от нее, когда кровь впитывается в землю, а черви выедают мозги. Пух и гуано – добрых и злых дел, слипшихся, перемешавшихся так, что не разобрать и не разделить, да острые белые кости.

Пока люди в центре Москвы шагали вперед за светлым будущим, я разбиралась с кромешным прошлым. Шли студенты и офисная молодежь, ласково названная одним из лидеров движения «крольчатами», как бы намекая на то, чьи косточки, если дело пойдет вразнос, хрустнут под каблуком истории, и чьи именно белые окровавленные шубки будут явлены миру, как пример беспримерной бесчеловечности и зверства режима, шли прелестные жены, дочери и невесты олигархов девяностых, недовольные тем, что их мужей, отцов, женихов оттирают от жирного пирога борзые государственные олигархи двухтысячных. Шли жены государственных режиссеров (без мужей), мудро реализуя национальную гибкость творческой интеллигенции – куда бы ни завернула, куда бы ни вывезла кривая, пьяная колея отечественной истории, в семье должен оказаться хоть кто-нибудь, колебавшийся синхронно с генеральной линией. С профессиональным азартом шли журналисты, писатели, юмористы, актеры, телеведущие и иные охотники за живой человеческой эмоцией, искатели искренности и подлинности. Шли ученые и аспиранты в предпоследней отчаянной надежде, что, может быть, все-таки не придется после защиты лихорадочно искать позицию в далеком Мельбурне или Вайоминге, или учить немецкий для грантов DAAD, может быть, все-таки удастся возродить науку в России. Присутствие в колонне олигархов и гламурных красавиц как бы намекало, что не в науке счастье, но, вероятно, ученые и олигархи шли в разных частях колонны и оттого не ощущали взаимного противоречия. Шли политики девяностых, мало отличимые от олигархов девяностых, коррумпированные борцы с коррупцией и самовластные борцы с самовластьем.

Было много улыбок, веселья, искреннего смеха, братских объятий и дружеских рукопожатий. Наверное, и мне стоило оказаться там, в теплой и единодушной людской суете, но я была там, где была – на холодном, продуваемом ветрами балконе. Я разбивала корки подмерзшего припорошенного снегом голубиного помета красным пластиковым совком и им же потом поддевала пласты голубиных останков. Гуано фасовалось в мусорные пакеты, и, наполнив очередной, я заносила его в комнату и останавливалась около батареи погреться.

В центре Москвы люди чувствовали себя частью истории, они желали изменений и знали, что могут изменить. Хотя едва ли взялись бы объяснить, как именно преобразится наша жизнь от того, что в Думе большинство перейдет к коммунистам, а либеральные депутаты получат вместо нуля три, а может быть, даже целых пять мест. От их мнения, от их голоса зависело так много. И только у меня голоса не было. Во сне или наяву я могла кричать или шептать слова ненависти или любви. Но ничего не могла изменить. Мой выбор был моим собственным выбором, никто не фальсифицировал его, никто не подделывал бюллетени… Но разве от этого боль становилась меньше? Прошлое больше не зависело от меня, настоящее разлетелось в прах, будущее было неизвестно. Все, что я могла, – это убрать с балкона голубиное дерьмо или оставить как есть. Я выбрала первое. Не думаю, что это был лучший выбор. Скорее всего, хозяин квартиры вообще не обратит внимания на такую ерунду, как балкон. Упустив, растратив, не заметив сотни возможностей превратить эту квартиру в нормальное человеческое жилье, я сегодня, в последний оставшийся день, делала то немногое и, вероятно, бессмысленное, что могла.