Эмили Гиффин - Прежде всего любовь

– Меня правда это волнует, – я чувствую страх, который подтверждает мои опасения, – ты считаешь, что я сошла с ума.

– Ну да. Но не сильнее, чем обычно. И я уже говорил, что нужно быть собой.

Вечером, перед тем как лечь спать, я звоню Мередит, чтобы рассказать все сестре. Я сразу понимаю, что она в плохом настроении, как и всегда.

– Что не так? – спрашиваю я.

– Все в порядке.

– Ты какая-то злая.

– Нет.

– Ну ладно. Чем занималась сегодня?

– Постирала три раза. Сходила за продуктами. Забрала рубашки Нолана из химчистки, – голосом она подчеркивает, как мучительна эта рутина.

– И все?

– Ну… отвела Харпер в «Баклс».

– Она выбрала туфельки?

– Нет. Она устроила истерику из-за фиолетовых сандалий с блестками, и нам пришлось уйти.

Я смеюсь, и она добавляет ненужный комментарий:

– Мама говорит, что нет в жизни справедливости. Я, в отличие от тебя, никогда таких истерик не закатывала.

Устав от пикировки хорошей девочки с плохой, я вздыхаю, но все же откликаюсь:

– Это значит, что у меня ребенок будет идеальный?

Она не отвечает и даже не спрашивает, как дела у меня, хотя это просто-напросто невежливо. Вместо этого она сообщает, что встретила в магазине свою старую подругу Шону. Та покупала своему сыну первую пару обуви. Маленькие голубые кедики.

– И как она выглядит?

– Очень хорошо.

– Похудела после родов?

– Да. Стала стройнее, чем когда-либо.

– Слишком худая?

– Нет, не слишком.

– Она выглядит счастливой?

– Насколько это вообще возможно с младенцем, – отвечает Мередит.

– Обо мне она не спрашивала? – не надо было этого делать. Мередит вечно винит меня в том, что я думаю только о себе.

– Нет… Но она сказала, что вы уже несколько месяцев не разговаривали, – я слышу в ее голосе удовлетворение и снова злюсь и завидую, как всегда при упоминании Шоны, нашей единственной общей подруги.

– Ну, не месяцы. Но довольно долго.

– Она звала выпить…

– Втроем?

– Она говорила обо мне и Нолане. Вроде как двойное свидание. Но я уверена, что с тобой она тоже будет рада повидаться.

– Хорошо, – конечно, это мне за то, что я хотела поговорить с сестрой откровенно, – ладно, Мер. Давай, если тебе надо бежать…

– Если ты хочешь повесить трубку, так и скажи. Я тут при чем? – теперь она становится слишком откровенной.

– Ну ладно, – я стараюсь говорить весело, – мне пора.

Я вешаю трубку и злюсь на Мередит. И на Шону, которая дала Мередит такое оружие, пусть и случайно. Она одна знает всю нашу историю. Мы дружим с 1989 года, тогда Эберсолы переехали на соседнюю улицу. Шона была посередине между нами по возрасту, но оказалась очень умной и перескочила через класс. Ее мать работала на высокой должности в «Кока-коле» и перевезла свою семью из Шанхая. Она записала Шону в международную школу Атланты, чтобы та смогла и дальше говорить на мандаринском.

Это была только одна из черт, которые зачаровывали нас с Мередит. Еще у Шоны был огромный запас историй, и она много путешествовала (в отличие от большинства семей Бакхеда, которые если куда и выбирались, то на озеро Бертон, остров Си и Киаву). Мы втроем ездили в велосипедные походы, строили крепости вдоль ручья за домом Шоны и играли в «Захват флага» вместе с другими детьми. Однажды мы посадили огородик, а потом торговали базиликом и помидорами со старой тележки Дэниела. Я помню, что Шона выдвигала большинство идей, больше всех говорила и вообще развлекала нас с Мередит. Мы были ее публикой, она объединяла нас, склеивала вместе, и оглядываясь назад, я понимаю, что это был единственный период, когда наши с Мер отношения можно было назвать гармоничными.

В старших классах Шона превратилась из товарища по играм в бесстрашного исследователя и первопроходца. Первый пенис, который мы с Мередит увидели в жизни, был изображен на странице порножурнала, принадлежавшего ее родителям. Они хранили коллекцию просто в тумбочке, вместе с тюбиком смазки «К-Y» (зачем она нужна, Шона тоже описала очень подробно). Я до сих пор помню, как мы с сестрой умирали то от ужаса, то от восхищения, глядя на огромный кусок плоти, похожий на бледную колбасу, висевший между мускулистых бедер крепкого северного парня по имени Большой Джон. Мы затыкали себе рот и жмурились, потом тупо пялились, потом внимательно изучали анатомию. К безволосой мошонке крепился длинный ствол, который заканчивался розовой одноглазой головкой. Вскоре после этого Шона просветила нас на тему мастурбации, объясняла, какими способами она доставляет себе удовольствие и даже продемонстрировала движение двух пальцев по шелковым пижамным штанам. Для Шоны не существовало табуированных тем. Она с равной вероятностью могла бы исследовать спорный вопрос сама или прямо спросить у родителей. В чем разница между геями и трансгендерами? Как кто-то может возражать против абортов, если не считать абортов после инцеста или изнасилования? Если убивать детей плохо, их же плохо убивать в любых обстоятельствах? И так далее, и тому подобное.

В эти дни между детством и отрочеством Шона была не только нашей подругой и конфиденткой, но и владельцем многих секретов, которые мы с Мередит яростно хранили. Нашим родителям, консервативным пресвитерианам и республиканцам, Эберсолы нравились, но они звали Шону «ненормальной», а ее родителей считали «либеральными» и «снисходительными». Я прекрасно помню, как побагровел папа, когда за ужином она заявила, что креационизм – «малограмотный миф, охотно принятый республиканскими штатами». Он тогда с трудом пробормотал, что Библия – точно не миф. Только Дэниел сумел его успокоить, переведя разговор на «теорию разумного начала», которая позволяет помирить христианство, дарвинизм и теорию эволюции. Дэниел любил Шону не меньше Нолана. С ними обоими было интересно.

Так или иначе, мы дружили втроем вплоть до того дня, когда мы с Шоной перешли в девятый класс. Она убедила родителей перевести ее в Ловетт-скул, где учились мы с Дэниелом.

Все было ясно, но Мередит яростно отрицала неизбежные изменения в наших отношениях. Ее чувства явно были ранены, и это беспокоило только меня и Шону. Она жаловалась маме с папой, что мы ее «бросили» и «разлюбили». Я настаивала, что это не так, просто у нас с Шоной больше общего. Мы учились в одном классе, в одной школе, ну ради бога. И вообще, у нас были разные интересы: Мередит обожала занудную фолк-музыку, а мы с Шоной танцевали под попсу и R&B. Мередит не разговаривала с парнями, а мы с Шоной ходили на свидания. Мередит считалась хорошей девочкой, а мы с Шоной не брезговали пивом и сигаретами. А однажды Мередит на нас настучала, и это был последний гвоздь в крышку ее гроба.

– И что? – спросила я у мамы, когда она решила поговорить со мной о «чувствах сестры».