Мария Семёнова - Знамение пути

И песня, которую они пели, тоже приплыла сюда по солёным волнам, на корабле отчаянного купца. Завезли её, кажется, из сольвеннских земель, из стольного Галирада, где слагал знаменитые стихи одноглазый поэт Декша Белоголовый. Впрочем, Айр-Донн не стал бы ручаться, поскольку точно не знал.

Другой край шторма висел над морем много севернее и восточнее Тин-Вилены, там, где на несколько дней пути вокруг не было населённой земли. Тучи здесь медленно закручивались рваными тяжёлыми полосами, а между ними сияла неистовая холодная голубизна и щедро лилось бледное золото солнца. В южной стороне горизонта тучи смыкались, и небо обнимала непогожая тьма. Оттуда шли высокие волны. Попадая на солнце, они искрились глыбами зоркого [3] Зоркого, зоркий – ясный, прозрачный. зеленоватого хрусталя. Хмурый небоскат дарил им сумрачные свинцовые блики и сообщал пенным шапкам особую нестерпимую белизну. Ближе к границе моря и неба, куда не достигал солнечный свет, валы становились вереницами серых привидений, шествовавших из ниоткуда в никуда.

Ни морщинки, ни складки не было на ярком бело-синем клетчатом парусе, растянутом вдоль корабля, – тот шёл в-треть-ветра, направляемый опытной и отважной рукой. Очередная волна ударила «косатке» в ясеневую скулу, и корабль встрепенулся до кончика мачты – упруго и весело, точно бодрый конь, в охотку одолевающий подъём. Нос, увенчанный резной головой чудища, высоко вырвался из воды, потом рухнул обратно, и над бортом взвилась прозрачная стена. Ещё миг – и, дробясь на лету, вода хлестнула по палубе. Семьдесят молодых мужских глоток отозвались смехом и руганью, кто-то на всякий случай прижал сапогом край кожаного полога, прятавшего трюмный лаз.

Там, в трюме, горел маленький очажок, устроенный особым образом, так, чтобы и штормовых волн не бояться, и не вызвать пожара на корабле. Людям, проводящим вдали от берега много дней подряд, нужно тепло, нужна горячая пища. Островные сегваны, поколениями ходившие в море, на корабле себя чувствовали едва ли не уверенней, чем на твёрдой земле. Впереди грозил шторм, под килем корабля до дна морского простирались, может быть, вёрсты, – а у них булькал себе над огнём закопчённый котёл и, как ни качайся корабль, – не плеснёт, не перевернётся.

Возле котла хлопотал немолодой воин с кудрявыми седеющими волосами, по обычаю Островов связанными в длинный хвост на затылке. Котёл булькал, распространяя густой запах мёда и пряностей. Пожилой сегван мешал варево длинной деревянной ложкой, держа её в левой руке. Правая у него отсутствовала по локоть и годилась только на то, чтобы прижимать к боку большую оплетённую бутыль, пока левая вытаскивает из неё пробку.

Едва калека извлёк эту бутыль из устланной соломой корзины, как под полог всунулись сразу три головы:

– Давай мы раскупорим, Аптахар. Тебе же с одной рукой, поди, неудобно…

– Я вас!.. – рявкнул названный Аптахаром и замахнулся на лукавцев ложкой, отчего те с хохотом убрались. – Лакомки… – проворчал он, справляясь с туго заколоченной пробкой. К запахам из котла тотчас добавилось крепкое хмельное благоухание. Понятно, доверять молодцам открывание столь драгоценной бутыли было никак невозможно. Вернули бы, Хёгг их проглоти, одни слёзы на донышке.

Спиной ощущая жадные взгляды, Аптахар отмерил жидкость из бутыли пузатой кожаной кружкой. Вылил в котёл, размешал, дал слегка покипеть. Зачерпнул, поднёс ко рту…

Сзади тоскливо и протяжно вздохнули.

Аптахар свирепо покосился через плечо, вновь наполнил кружку до половины и опорожнил в котёл. Ещё раз попробовал… На сей раз вкус удовлетворил его. Он заткнул и спрятал бутыль, черпнул из котла – и, бережно держа кружку перед собой, выбрался на палубу из трюма. Прикрыл полой плаща и отправился на корму. Брызги из-за борта летели, как стрелы.

Человек сухопутный уж точно не донёс бы в целости кружку, полную почти до краёв, а скорее всего – и вовсе не устоял на ногах. Разве что схватился бы за снасти, за скамьи, за плечи сидевших… Однорукому Аптахару подмоги не требовалось. Шёл, как другие люди по земляному полу хором. Да он, правду молвить, в тех хоромах скорей споткнулся бы.

– Давай сюда кружку, мы уж передадим!.. – подначивали его.

– Я вам, бесстыжим, дерьма мешок нести не доверю! – отвечал старый воин.

Человек, что сидел на высоком кормовом сиденье, держа в руках правило, с дружеской усмешкой следил за приближавшимся Аптахаром. У него самого волосы горели на солнце тем светлым золотом, каким справедливые Боги очень редко одаривают даже сегванов, перебравшихся с Островов на Берег, – не говоря уже об иных племенах, обитающих в глубине суши. То есть рыжие и белобрысые, конечно, всюду встречаются, но таких, словно зимний утренний луч на чистом снегу, – замучаешься искать. Добравшись, Аптахар протянул вождю свой напиток:

– Отведай, кунс.

Кунс отведал. Всего один глоток. Согласно кивнул – и вернул кружку. Глаза у него тоже были, какие встречаются только у тех, кто поколениями живёт среди морской синевы. Цвета океана, нежащегося под солнцем, но способного всколыхнуться грозовой непогодой. Рука в плотной кожаной рукавице спокойно и чутко держала правило бегущего корабля. Ни лишнего напряжения, ни суеты. Аптахар вернулся к котлу и, нагнувшись, подтащил поближе большой кожаный короб. Стал одну за другой вынимать из него чашки и наполненными передавать в протянутые сверху руки. Сперва – для тех, кто сидел на носу корабля и принимал всего более оплеух и мокрых затрещин от налетающих волн. Потом – для тех, кто помещался посередине и на корме. Чашки, которые старый воин ловко извлекал из короба, были сами по себе замечательные. Не кожаные, не глиняные, не медные, даже не деревянные. Добрый мастер сработал их из льдисто-прозрачного, чуть тронутого зеленью стекла. Они чудесно сохраняли тепло и (многажды проверено!) не разбивались, падая на твёрдую палубу и даже на камень. Но самой удивительной выдумкой стекловара было то, что чашки туго вкладывались одна в другую, занимая таким образом очень мало места, которого вечно не хватает на корабле. Кунс Винитар щедро заплатил за них в Галираде. Долго будут помнить вождя, который так заботится о своих людях! Подобной диковины, притом очень полезной, до сих пор не видали ни на одном корабле. Аптахар же про себя весьма гордился тем, что именно он привёл кунса во двор к стекловару Остею…

…Раздав горячий напиток, старый сегван наконец-то налил себе и мужественно переборол искушение плеснуть в чашку лишнего из заветной бутыли. Пристрастие к хмельному люди стали за ним замечать примерно тогда же, когда он потерял руку: почти семь лет назад. Глупцы!.. Они видели только внешнее и полагали, будто он принялся топиться в вине из-за увечья. Истинная причина была гораздо глубже и горше, но о том ведал только кунс Винитар. Да ещё сын, молодой Авдика, дослужившийся до десятника в галирадской городской страже. Другим людям Аптахар ничего не рассказывал. И сам почти каждый день напивался, чтобы не вспоминать. В конце концов кунс неожиданно объявился в Галираде и сразу позвал старого товарища с собой в море. «Зачем я тебе, Винитар? – спросил однорукий калека. – Обуза лишняя…» – «У меня на „косатке“ лишних не бывает», – сурово ответил вождь. И… приставил трясущегося с похмелья пьянчужку к корабельному очагу и котлу. К съестному. К тем самым бутылям в просторной, мягко выстланной корзине. И сказал только: «Присмотри, чтобы каждому отогреться хватило…» Каково грести или менять парус, когда ветер срывает макушки волн и превращает их в рои ледяных копий, Аптахар очень хорошо знал. Он даже обиделся на вождя, хотя, конечно, виду не подал. И с тех пор был безгрешен.