Василий Лягоскин - Тайна пролива «Врата скорби». Том второй

Нет не в стену, а повыше нее – туда, где едва различалось взглядом облачко сизого дыма. Облачко росло и означало оно лишь одно – в лагере что-то случилось и чья-то рука (скорее всего это был начальник охраны) подожгла сигнальный костер. Или два костра. Или, что было хуже всего, сразу три, что означало, что дела в русском лагере совсем плохи и требуется немедленная подмога. Два означали опасность, с которой дежурная смена справлялась сама. Единственный сигнальный костер звал: «Ваше присутствие желательно, потому что произошло что-то непонятное, пока не грозящее бедой…».

Разглядеть на таком расстоянии, сколько дымных столбов поднималось в небо, и как они объединились благодаря ветрам над лесом, было совершенно невозможно – до лагеря отсюда было больше двадцати пяти километров. И самый ближний путь (не считая, конечно, извилистых лесных троп), был тот, что вел вдоль крутой стены – почти до самой реки, до Волги. А дальше, по пойме, практически рукой подать.

Алексей Александрович не успел поделиться таким рассуждением. Командир резко, практически на одном месте развернул тяжелый автомобиль и погнал его навстречу стремительно растущей каменной стене. Однако лететь к этой преграде по траве не было никакого смысла – «Эксплорер» круто повернул, как только достиг последней секвойи; вправо вела такая же широкая полоса заросшей равнины.

Профессор украдкой прижал руку к левой стороне груди, где опять кольнуло; скорее это был психологический, а не физический укол – ведь именно здесь, под зловонной хижиной дикарей он совсем недавно едва не простился с жизнью. Таня-Тамара не пропустила это движение; может быть, она тоже почувствовала нечто подобное? Ее рука стиснула другую ладонь Романова, и боль постепенно отпустила.

А внедорожник здесь прибавил в скорости, и прибавил хорошо. Ведь вдоль стены леса уже несколько дней ездили трактор с телегой и легковой транспорт, так что до следующего поворота ничто не должно было помешать «Эксплореру», мчавшемуся сейчас, словно по автобану со скоростью (профессор пригляделся со своего сидения во втором ряду кресел к спидометру) никак не меньше ста километров в час. И этот замечательный автомобиль буквально «проглатывал» все кочки, неся пассажиров ласково и вальяжно.

Вот промелькнули по правую руку развалины валлонского лагеря, чью мертвую тишину уже не нарушало мычание коров; совсем скоро мимо пролетели еще одни каменные останки, помнящие (если верить ламе Севере) в тот числе и пьяные выкрики тайваньских парней. А вот и высокая крыша хижины маньчжурского шамана, бывшего портала, связывавшего когда-то их новый мир с прежним.

– Ничего, – успел подумать Романов, провожая взглядом остроконечную крышу, возвышающуюся над развалинами, – у нас есть другой портал. И пусть никто не собирается бежать из этого мира, сама возможность вернуться… домой, в Санкт-Петербург, греет душу.

В последнем перед поворотом лагере развалин практически не было; все сборные постройки и медицинский фургон африканцев уже обрели постоянную прописку в русском лагере. Но именно здесь командир остановил автомобиль, притормозив его перед поворотом. Он легко выпрыгнул в дверцу; все последовали за ним – не затем, чтобы размять ноги, ведь просидели они в салоне не больше пятнадцати минут. Нет – они сгрудились вокруг полковника Кудрявцева, который рассматривал на лишенном растительности пятачке рыхлой земли отпечатки ног. Босых ног. Он медленно поднял голову и, найдя профессора, кивнул:

– Вот они, твои дикари!

Профессор кивнул в ответ, проглотив встречный вопрос: «Почему мои?», – потому что раньше прозвучал другой, тревожный возглас:

– Командир!

Кричал Никитин, который единственный сейчас стоял поодаль от группы, у другой такой же проплешины. Тут тоже были следы босых человеческих ног, и Анатолий прикладывал свою, в берце, к одному из них – громадному, наверное, в полтора раза превышавшему размерами отпечаток кожаной подошвы.

А командир вдруг громко выдохнул и уже совсем не тревожным, даже скорее веселым голосом воскликнул:

– Ну что, Анатолий, ждал в гости Николая Валуева? Вот он и прибыл.

Рука его тем временем тянулась вперед – туда, где над русским анклавом вырастал темный столб дыма. Один!..

К дому подъезжали медленно, едва фырча двигателем внедорожника. Может потому к ним не повернулся никто из толпы, окружившей кого-то, или что-то за пределами огородов. А может, никто не обратил внимания на автомобиль, потому что окрестности заполняла музыка, от которой невозможно было оторваться?

Аккордеон что-то надрывно спрашивал у рябины, что «стояла, качаясь»… Чей-то голос (Лариса Ильина – узнал профессор) отвечал за рябину, что та никак не может перебраться к дубу, а многоголосый хор – без слов, одним напевным длинным девичьим стоном подтверждал – да, не пара дубу рябина; как не пара коню трепетная лань, волку ягненок, а русским.., Нет – всем людям – вот эти статные полуголые «красавицы», что выстроились перед сидящей на сером кубе (одном из первых образцов строительных конструкций) Ириной Жадовой. Последняя вдруг замерла, остановив меха аккордеона – девушка увидела подходящего командира с товарищами. Она испуганно заморгала и повернула лицо направо – туда, где стоял, наверное, самый примечательный гость. В этом гигантском старике, одетом в выделанные звериные шкуры и опирающемся на огромный, явно неподъемный посох, Романов угадал было чьи-то знакомые черты, но эта догадка тут же растаяла, спугнутая строгим вопросом командира:

– Это что за концерт художественной самодеятельности? И почему гости поют голодные?..

Зверь в логове глухо заворчал. Де тоже ворчал бы, больше того – кинул бы в того, кто посмел разбудить его ранним утром, чем-то тяжелым, что первым попалось бы под руки. Но у пещерного льва не было рук; зато у него были страшные клыки и длинные когти, для которых порвать в клочья и шкуры на теле правнука вождя, и само тело не составляло никакого труда.

Хо! Пусть этот зверь доберется сначала до тела не-зверя; до его – такого мощного и красивого – тела, или до тщедушного тельца брата по второй матери Лая. Пусть лев попробует преодолеть вроде такую хлипкую преграду – ствол приречного дерева, перегородившего сейчас вход в логово. Бревнышко, зажатое меж камнями так, что предоставляло свободный ход только поверх себя, конечно стремительного броска зверя не выдержит. Но зачем ему, пещерному льву, бросаться на твердый и несъедобный кусок дерева, когда над ним вроде бы достаточно места, чтобы протиснуться наружу и успеть вонзить клыки в сладкую сочную плоть двуногих?

По правде сказать, все это – и бревно, и обманчивую щель над ним, придумал Лай. Но кто его будет спрашивать? Победа над ужасным; самым опасным, а потому самым почетным в качестве трофея хищником, все равно будет его – Де, сына Дена и правнука Дената. Дед погиб точно в такой охоте; он так и не стал Деном, оставшись в памяти просто Де… Точнее, ни в чьей памяти он не остался – кто будет помнить о неудачнике, у которого не хватило отваги или мозгов? А может быть, просто рядом не было такого… признаем – умного брата по второй матери.