Ирина Зиненко - Дар леса

– Ведьма! – выкрикнула жена раненого и выбежала прочь рыдая.

– Отметил. – ссутулился хозяин дома и тяжело сел на лавку рядом. – За обиду твою, за глупость нашу. Не простишь его?

– Никого не прощу, – сжала губы женщина. – Сами виноваты.

– Прости, прости его! – начала заламывать руки старуха распластавшись перед ней. – Что хочешь сделаю!

На шум запищал младенец из люльки, и перекрывая ее слабый зов басовито заревел сын знахарки.

– Тихо, тшшш, тихо Лисенок! – начала она укачивать разбуженного младенца. – А что ваша слабая такая?

– Ну тебя не звали на родины, понятно, – отвел глаза хозяин, отпаивая всхлипывающую жену водой из кувшина. – Мать ее приехала на первые роды то… ну и рожали как у них заведено в деревне – в кувшин. А Сазан его с пьяных глаз об пол как положено и грохнул….сильно видать… ну да вытащить все равно надо было, узкий же кувшин то…

– Как? – поразилась знахарка поднимая совершенно круглые глаза. – А что ж широкий не взяли раз уж все равно таким способом диким рожали?

– Какой был, такой и взяли, – кашлянул неудавшийся тесть багровея. Понятно было, что на радостях отмечать начали загодя и кувшин хватали не глядя.

– А упредить нельзя было? – поинтересовалась женщина. – Рожать как свекровь скажет, а не как сама захочет? Неужто когда брали не дом не поняли что она дура?

– Бабы, – процедил старик не понятно что имея в виду – толи вопросы знахарки, толи невестку, жену и тещу сына вместе взятых.

Раненный лежал на лавке не радуя цветом лица… Белый как снег с яркими пятнами нездорового румянца. Жалость шевелилась все сильнее. «Ладо мой, любимый, единственный…» память подкидывала и жаркий шепот, и первые робкие поцелуи, и запах смятой травы, и стоны нарушающие тишину одинокой ее избушки… Жалко… Добила ее фраза матери Сазана «Дубом и рябиной венчанные ведь…».

– Прядь волос срежь и за сыночком моим присмотри, – не выдержала она и смахнув слезы с щек встала.

– Приглядим, ой приглядим! – закивал старик принимая у нее внука и укачивая. – Ой сильный какой, не то что эта сдыхоть… Лис, да? Хорошее имя, вольное. А сейчас все больше новые имена жрецы велят давать. Без значения… Помоги ему, Заря… помоги… прости его, прости меня, дурака старого.

Уже одевая в сенях полушубок и заматывая платок, услышала она разговор стариков.

– Как есть дурень, – сварливо говорила мать. – Сильная девка, знающая. Видал как одной рукой ухват с горшком подняла? А младенчик какой хороший? Утю, маленький! Сына бы первого родила Сазану, счастье в дом приманила! И за благо бы считала, что в дом привели ее, рыжую! И жрецы бы волками не смотрели за то, что в Храме клялся, да не взял за себя. А с Белянки только корова, да коз пяток, большой тебе прок с них если дети плохие от нее?

– Цыть, старая! – вякнул отец. – Даст Боги, клуша наша очередными родами помрет, вдругорядь эту за себя возьмет.

Хлопнув от души дверью, она вдохнула морозный воздух. Нет… кажется не хочет она желать зла и скорой смерти глупой, рыдающей в коровнике жене своего суженого. Хотел бы сразу взять – взял бы. Хозяин леса так просто не отмечает зимой. Знак это. Но… может все же он счастье ее был? Пусть недолгое, но счастье, в сыне отразившееся и согревающее в оставшиеся годы? Суженый ее, Богами ненадолго ссуженный.

– Эй, Белянка? Как там тебя? – окликнула она. – Не бойся, не желаю я зла ему и счастью вашему. В дом иди.

– Уйди, ведьма! Старая, старая ведьма! Двадцать шесть уже, а все на чужих мужей смотрит! – злобно отлаялась та и опять глухо завыла.

Лес, темные вечерние тени, ломкий наст хрустящий под ногами… Хворост собирала уже в темноте почти. Показался ей в одном месте запах крови, но все забил страх не суметь исполнить задуманное. Первый раз ворожить по настоящему будет.

«От души говори» – учила старая Ворожея. «Сердцем верь, слова с кровью из себя выдирай. Заговор сильнее будет».

Разгорелся костер, затрещали сучья, вспыхнули от древнего слова высоким пламенем. Полился наговор, слова простые мешались со странным певучим наречием, вязью выбитом на старых камнях куда ее девчонкой еще водила старая Ворожея, уча дивным, не похожим ни на что звукам. Полетели на снег полушубок, платок и варежки. Выплелась из волос лента и разлетелись по плечам длинные рыжие, неправильные волосы. «На суженого пою, на счастье и любовь мою, покой и доброту призываю вашу, Боги» выпевало ее сердце и сами складывались слова в песню гулко отдаваясь вибрирующими нотками в каждой клетке тела. Гудел костер и летели над темным лесом слова наговора, и уже не сдержать ей было силы своей рвущейся прочь и срывающейся искрами с раскинутых ладоней. Огонь, разгоревшийся внутри, и сила ее таяли как снег вокруг костра. Образы теснились перед глазами, вот потянулись от костра к ней будто огненные ладони и полетела туда прядь волос бывшего жениха, отмечая путь для силы Леса и ее жалости. «Теки как река, наполни его силой моей, любовью моей, жалостью моей» просила она. Но пламя мигнуло и взметнувшись напоследок ввысь, чуть не опалив ее, упало растекшись по серому пеплу горкой остывающих углей. Только явился во взметнувшемся огне ей насмешливый желтый звериный глаз, да будто мелькнул в дыму серый волчий хвост. «Не получилось».

Вернулась она недоумевающая, но попала в вихрь благодарностей от матери Сазана. Тот на удивление спокойно спал, без жара и вскриков, а рана стала выглядеть будто уже пара недель прошло.

– Ай, спасибо, Ворожеюшка, – прыгала вокруг старуха и пытаясь всунуть ей в руку деньги. – Оздоровеет он, вот уж мы благодарны будем!

Отмахнувшись от надоеды, она попыталась понять вся ли сила пришла. Прислушалась… малая часть лишь плескалась в жилах, но и этого было видно довольно. На лавке гулил в пеленках сын, и от него тянуло силой Леса, но и там было мало. «На суженого просила, на любовь и на жалость» вспоминала она свои же слова. «Жалость он моя, а не суженый, любовь моя нынешняя это сын… а суженый тогда кто?».

Тогда поправился Сазан быстро, а через пару дней после того как он на ноги встал, отец его привел к ней в домишко козу и помог подновить хозяйство. А выздоровевший Сазан завел привычку напиваясь приходить к ней и стенать под окнами.

– Зорюшка… открой… родная, единственная… Одна ты меня поймешь.

Держалась она долго… а как то раз защемило сердце и пустила. Не чужой же… и пусто, как же пусто. Сынок опять же… Но счастье не получилось. Украдкой и втихаря не радовали редкие ночи, а виноватые его глаза только рвали сердце. Лис с отцом не сошелся. Нет, он радовался конечно, что играют с ним, что игрушку какую принесут, но кинувшись к нему однажды на деревенской улочке, малыш получил хлесткий подзатыльник и напутствие не лезть к чужим. Будто звереныш он после этого недоверчиво смотрел на Сазана, и знахарка перестала того пускать как последний не винился перед ней. Не последнюю роль и жрец сыграл. Марий пришел однажды вечером и что есть силы ударил в дверь.