Маргарита Берг - Кадры сгоревшей пленки. Бессвязный набор текстов

Первый инфаркт случился у Мули, когда Внучке было пять лет.

А когда Внучке было семь лет, оличкина дочь Инна заболела рассеянным склерозом 29 29 Хроническое аутоиммунное заболевание, при котором поражается миелиновая оболочка нервных волокон головного и спинного мозга. . Еще семь лет Оличка боролась за нее. Она сняла вместе с Инной комнату, оставив Внучку на попечение Мули. Не вынеся этой разлуки – час езды друг от друга – Муля вскоре страшно и окончательно заболел сердцем. Полгода он умирал, сидя синий в больничных подушках, – Оличка металась между мужем и дочерью, – дрожа, задыхаясь и плача от слабости. После его смерти Инна добавила к рассеянному склерозу рак, и пережила отца всего на полтора года. В день ее смерти Оличка не проронила ни слезинки.

Оличка так и не стала старушкой. Маленькая, скромно, но безупречно одетая, Старая Дама в черном берете, из-под которого выглядывали идеально чистые, аккуратно подстриженные, легкие-легкие серебряные волосы, она четко печатала бисерный шаг, и перед ее сухим взглядом расступались люди и раздвигались ветки. И никто не подозревал, что едва заметный налет темной, красиво оттеняющей белизну волос, помады на губах – первой косметики подрастающей внучки! – впервые занял свое место на этом лице едва ли месяц назад. Принципиальная Оличка только в последние годы жизни сдала этот бастион.

Внучка было очень на нее похожа. Она была так страшно похожа на Оличку, что та боялась – как бы Внучке не досталось и оличкиной судьбы…

Она попыталась уговорить Толика с давно и успешно делающей карьеру Женечкой родить второго ребенка. Те – им было уже хорошо за тридцать – не рискнули.

В последние два года жизни Оличка молилась Б-гу, в которого не верила, чтобы он избавил ее и близких от тех немыслимых и нескончаемых страданий, в которых уходили ее муж и дочь. Еврейский Б-г принял ее молитву. Оличка болела всего неделю, она болела – слегка. Она так и не научилась глотать таблетки – брала их в рот, наливала в рот воду, запрокидывала голову, и держала ее так, ожидая, пока таблетки провалятся сами. Она лежала дома и читала что-то легкое, и к ней забегала Внучка со своими подростковыми глупостями. И через неделю, отправленная в больницу исключительно по сверхъестественной добросовестности молодого участкового, в одну секунду покинула этот мир – от обширного инфакрта – с улыбкой на устах, пять минут спустя после ухода из больницы Женечки. О ее смерти, как было вполне принято тогда в России, семье не сообщили, и Толик выяснил, что мамы нет в живых, только когда на следующий день обнаружил в ее кровати другого человека.

Через месяц после оличкиной смерти все три урны – верных безбожников кремировали – перехоронили рядом. Это был холодный ноябрьский день с пробирающим до костей ветром. Толик, Женечка и Внучка – ей было тогда пятнадцать лет – втроем, если не считать могильщика, среди кладбищенской пустоты, стояли вокруг крохотного клочка чуть разрытой земли, и каждый прижимал к груди одну урну. Это были равные команды – трое живых и трое мертвых, вой ветра и стук лопаты о ледяные комья. Внучке достался дед, она приоткрыла крышку урны и с удивлением смотрела на катышки жирного серого пепла в открытом сверху полиэтиленовом мешке…

Рива, сестра Мули, пережила Оличку на двадцать лет. Она еще увидела много неожиданного.

Оличкина Внучка, правнучка богобоязненного еврея Баруха Л*ица, пережив-таки и испытав многое из положенных ей наследных болей, неожиданно оказалась националисткой и сионисткой. Это было в чистом виде то чудо, которое давно описано под названием «Чудо Возрождения Советского Еврейства». Она уехала в Израиль и утащила за собой всю семью. Может быть, сама того не зная, она каждый день топчет кусок земли, купленный сто лет назад для нее прадедом. Возможно, поэтому она так остро чувствует эту землю – своей.

В иерусалимском доме Толика и Женечки висят два портрета, вложенные в одну раму. Еще кудрявый молодой Муля смотрит на изысканную красавицу Оличку, а Оличка строго смотрит в другую сторону. (Сначала портреты случайно вложили наоборот, но Внучка сразу сказала, что получилось неправдоподобно.) В этот дом иногда наезжает шумная толпа из Ашкелона – многочисленное ривино потомство.

Девочку, рожденную Внучкой в первом браке, зовут не Оличкой, но – немного созвучно. Эта девочка – ей сейчас четырнадцать лет – совсем не похожа на свою мать, но светлыми глазами немного напоминает Оличку, и, точно так же, как никогда не виденная ею прабабушка, не умеет глотать таблетки: кладет их в рот, наливает в рот воду, запрокидывает голову и ждет, когда само провалится.

А совсем маленькая еще девочка, рожденная Внучкой во втором браке и с трудом вырванная у небытия, потеряла пальчики на левой руке. Малышкин отец – как ни удивительно – почему-то слегка похож лицом на Мулю М*ов, а сама малышка очень похожа на своего отца. Мама иногда тихонько рассказывает ей сказку, которую малышка еще не понимает: как мама превратила ее в девочку из маленького дракончика, а одна ручка не превратилась… может, вспоминает Змея Горыныча, который пугал ее во сне, вылетая из дедовой культи?…

Наверное, так ангелы-хранители – неумелые ангелы, обожженные огнем советского крематория и замороженные ледяным камнем приневской земли – обозначают каждый своего подопечного.

«Лектор:

– Есть много языков, в которых двойное отрицание означает утверждение. Но нет ни одного языка, в котором двойное утверждение означало бы отрицание…

Скептический голос из зала:

– Ну да,… конечно…!»

Возвращаясь в место, побеждаешь его. Утверждаешь власть. Становишься хозяином положения. Хочу – приду, приеду, встретимся. Не хочу – уеду, и долго не появлюсь. Потом жизнь принесет, ну что ж, здравствуй, Питер. Радуйся, Прага. Привет тебе, солнечный Эйлат. Святой Иерусалим, здор о во, я не видела тебя целый месяц, это хорошо, что ты меня не забыл…

А в тех местах, куда больше не вернешься, спрятана твоя настоящая смерть.

…Давно-давно, очень давно, девятилетней, умерла и я в желтой траве возле темно-синего финского озера. Нет меня там и теперь, и невозможно узнать, по-прежнему ли треплет ветер поляны фиолетовых колокольчиков, и упал ли наконец в высокий клевер покосившийся красно-белый транспарант на берегу квадратного луга, да и что было написано на этом транспаранте, тоже уже никто никогда не узнает.

Это мир, в котором меня нет. Мучительно существующий мир. Там всегда раннее лето, там отцветает шиповник и жмутся у сосновых корней фиалки, там короткая утренняя буря поднимает темную воду в пенные гребешки, – я знаю! – там вдоль длинного забора ходит птица удод с желтым клювом и сердито кричит на шмеля…