Аделаида Агурина - Городские истории

Мечников на пару секунд задумался.

– Не знаю, что и сказать вам, – он развёл руками, – лично я знаю пару-тройку ребят, которые сочли бы просто подарком небес ту судьбу, что вы на себя привлекли. Хотя какую пару – гораздо больше на самом деле.

– Какую судьбу?

– Судьбу Королевского Пса. Вам ведь снилось это. В ту же ночь, после ритуала. Вспоминайте. Вспоминай. Вспомни.

Никита не отрываясь смотрел в глаза Мечникова. Он слушал спокойный голос, не имея возможности ни пошевелиться, ни закрыть глаза. Впрочем, продолжалось это недолго. И Никита рухнул на пол комнаты.

«„»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»“»

Предвкушение, солёно горький привкус на губах. Больше горький, солёный в полной мере придёт потом, когда наступит время охоты. Когда зубы вонзятся в свежее мясо, а кровь, такая горячая, приправленная ужасом жертвы, потечет в глотку.

Он поднял оскаленную морду к луне – прекрасно-опасной, разноцветному брильянту переливающемуся посреди небес. Каким-то смутным воспоминанием он ощущал, что когда-то мир выглядел по-другому. Это было даже не воспоминание, а отблеск его, странный и смешной, отблеск, что он гнал из сознания, как нечто ему чужеродное. Выглядевший по-другому мир? Что это вообще за странная фантазия? Откуда она пришла, да и как вообще еще может выглядеть мир, какие образы может принимать кроме тех, что видит сейчас он? Даже если хотя бы на секунду предположить, что такое возможно. Ох, как скучны наверное и нелепы в своей неестественности будут эти образы, что хоть ненамного отличаются от настоящей, открытой ему реальности. Он огляделся и прислушался, чувствуя некоторое напряжение в мышцах и сознании. Что же так долго не слышно топота ног, разговоров, ржания лошадей? Неужели сегодня не будет охоты? Он завыл – глубоко и протяжно, вкладывая в вой всю обиду и разочарование, обманутое ожидание, которое было сильным до такой степени, что превратилось в ноющую боль в челюстях. Ведь челюсти должны были вцепиться в жертву, рвать её на части. Боль была и в горящей огнём глотке, в желудке, жаждавшим свежего мяса и крови, в ноющих ногах, которые мечтали о беге. Ему вторили его собратья. Все они изливали свои жалобы царящему на ночном небе брильянту луны.

Но тут вой прервался. Он прислушался и… сердце чуть не выпрыгнуло из груди от счастья. Он зашёлся воем вновь, но на этот раз вой был торжествующим – охота состоится! Будучи на высшей ступени возбуждения от сознания предстоящей охоты, он плохо помнил дальнейшее – разговоры охотников и охотничьих, окрики ловчих и клёкот хищных птиц, которые топорщили перья предвкушая то же, что и он, топот и ржание коней, не менее возбужденных предстоящей охотой – всё слилось в один мерный гул. Но как всегда из этого калейдоскопа голосов, лиц, запахов и теней выделились две фигуры. Пока он не видел ИХ. Лишь чуял ИХ присутствие. Он заскулил, как маленький щенок, заскулил и прижал уши. Но вовсе не от страха – тут ему нечего было бояться, да и некого. Даже ИХ коней он выделял из общей пестроты ковра реальности. Даже ИХ кони обладали флером священности. Сначала к хрустальным ступеням крыльца подвели черную, тонконогую с золотистой гривой кобылицу. Она стояла спокойно, не перебирала ногами и не фыркала, как остальные кони – осознавала свою великую миссию и не теряла достоинства. По ступеням легко спустилась женщина. Или девушка. Или почти девочка. Или старуха. Никто не мог назвать ЕЁ возраст. Никто. Но ОНА всегда была легка, очаровательна, могуча в ореоле древней силы. А её глаза – они были прекрасны, и в них сквозила мудрость, неизведанная никому кроме ЕЁ супруга. И такая же неизведанная никем печаль. Вот только печаль ЕЁ принадлежала только ЕЙ, и даже ЕЁ супруг не имел права разделить с НЕЙ эту ношу. И вся старость мира была в глазах ЕЁ вместе с невинностью того времени, когда мир только родился. Даже когда она смеялась в ЕЁ глазах была вся мудрость и старость мира. Даже когда уста ЕЁ изливали мудрость, в глазах ЕЁ была невинность и неискушенность новорожденного

С лёгкостью ОНА спустилась, сбежала по ступеням и рассмеялась своим серебристым смехом. Потом посмотрела на него, единственного Пса которому было позволено стоять у подножья лестницы. ОНА погладила его свое белоснежной невесомой рукой. Говорят, от ЕЁ прикосновения могло замерзнуть даже пламя ада. Какая глупость! Как нежна и тепла была её рука! Он даже на минуту забыл об охоте – такое наслаждение подарила ему эта ласка. А ОНА, понимая состояние своего преданного слуги, лишь рассмеялась и поудобнее закуталась в черный с золотом плащ.

Потом к лестнице подвели коня – самого благородного, самого белоснежного, самого могучего жеребца.

А по лестнице, которая подернувшись дымкой на минуту предстала уже сложенной из каменных глыб спускался ОН – неожиданно тяжелыми для такого стройного тела шагами, которые, казалось, расколют камень. Похоже вся земля содрогалась от них, и глупые птицы, рассевшиеся на ближайших деревьях снова взлетели вверх крича от страха, хотя и знали, что боятся нечего. На губах ЕГО была улыбка, видать тоже в предвкушении охоты, но это только предположение – кто вообще мог сказать, о чём ОН думает и чему улыбается? Только ЕГО супруга. Никто больше. СУПРУГИ были похожи. И отличались. Если ОНА была одновременно всем – старухой, женщиной, девочкой, девушкой, то ОН в любой момент принимал любую из этих форм – старика, зрелого мужчины, хрупкого юноши, мальчика. ЕГО облик был не текуч, как у СУПРУГИ, но это была иллюзия. ОН тоже был всем. Но предпочитал показывать себя по-другому. Не сочетая во внешнем виде всех форм сразу, но меняя формы по настроению или необходимости в данный конкретный момент времени. А глаза его, ОНИ тоже вмещали мудрость. Только эта мудрость гораздо лучше маскировалась то в холодном, то в тёплом взгляде. Но лучше всего маскировалась она во взгляде безумца, форму которого ОН любил, иногда принимать. Не часто. Лишь чуть чуть чаще, чем форму дурачка, которую ОН использовал, чтобы принести очередную порцию воды в решете или если на НЕГО вновь нападала блажь заняться подсчетом бесконечных звезд. А ещё в этом взгляде был смех. Такой же вечный смех, как вечная печаль во взгляде ЕГО СУПРУГИ. Правда никто не знал, принадлежит ли этот смех только ЕМУ или он делит свою ношу с СУПРУГОЙ. Никто, и поговаривали, что даже ОН сам не знал этого. ОН тоже рассмеялся в предвкушении охоты. И ОН тоже потрепал пса по голове.

Пёс вновь заскулил. Если день начался так удачно —то какой же удачной будет охота! Между тем ОН сел на коня и поправив фибулу в виде звезды на белоснежном плаще, махнул рукой, тем дав команду трогаться. Сам подъехал к СУПРУГЕ и ОНИ возглавили охотничий поезд. Все поначалу ехали чинно, даже разговоры прекратились. Казалось таким мелким и нелепым, даже смешным обсуждать какие-то насущные проблемы в ИХ присутствии. Даже псы поутихли. Он знал, что сейчас его сородичи тоже забыли об охоте. Они все смотрели на БЛАГОРОДНУЮ ПАРУ, благоговейно, и каждый знал – скажи кто из СУПРУГОВ – «Умри!» – тот кому сказали вспорет брюхо себе своими же клыками. И будет при этом счастлив умереть, зная что умер за НИХ. Вот только за всю историю не было еще ни одного случая, когда кто-то из них сказал Псу «Умри». Только «Живи».