Мария Семёнова - Царский витязь. Том 2

– Так он что? – робея, спросил Гойчин. – Дед этот?

Грустная, задумчивая Шерёшка была совсем непривычна. Как обходиться с ней, пока она размахивала палкой, грозясь прогнать за забор, они успели постичь. Как поступать с тихой и печальной – понятия не имели.

– Вам, малышне, уже не представить солнца на башнях Царского Волока, когда наш корабль подходил заливом, – проговорила Шерёшка. – Для вас это Чёрная Пятерь, где людей меньше, чем крыс, и на каждый жилой покой по три хода заваленных. Кто, рассматривая груду костей, углядит былую красавицу?

Женщина помолчала, конец сошки вычертил по уто́пку странную загогулину. Воронята переглянулись. Учитель сравнивал крепость с гордым воином, принявшим раны, но по-прежнему сильным и непреклонным. Такое сравнение мальчишкам нравилось больше, но с Шерёшкой спорить – себе дороже. Только раскричится. И больше ничего не расскажет.

– Я же видела старика, – тихо продолжала Шерёшка. – Когда печенье Ветру вашему приносила. Брезговала вонючкой, нос воротила. Знать бы, что это ради его образов и поли́чий мы с мужем горести морские терпели! Верный список с картины чаяли домой увезти! – Шерёшка вздохнула. Сложила руки на сошке, утвердила сверху подбородок. – А после…

«А после я мимо ходила. Своё горе лелеяла. Вот, думала, земля носит противного! Когда моих мужа с доченькой…»

Вслух она этого не произнесла.

– Тётя Надейка, – опасливо прошептал Ирша, – а ты как про дедушку поняла?

Надейка ответила так же тихо:

– Я в надвратной молельне узор на берёсту переводила…

– В надвратной? Там же крыши нет и стены суровые?..

– Уходит всё, – сказала Шерёшка. – Расточается. Чего огонь не сжёг, вода по капле смывает. Дети ваши и того, что сейчас есть, не найдут.

– Тогда тоже не много видать было. Остаточки. Зачин прикрасы в уголке. Как дальше совьётся, не угадаешь, а всё одно загляденье. Я рисовать… оглянулась, дед Опура стоит. Взял уголь у меня, заругался, мол, обточен не так. Бранится, а сам узор выводит верной рукой…

Шерёшка вдруг вновь рассердилась:

– Погляжу ещё, что ты намалюешь!

– Тётенька Шерёшка, – сказал тихий Гойчин, – тебе, может, дров нарубить? Полы вымести? Починить что?..

«Ну вот объявлюсь я вельможам. Клеймо открою. А дальше?»

Стоит сделать долгожданный первый шаг, и кажется, будто весь путь уже пройден. Ничтожный отрок воочию видел себя витязем. Вождём, готовым говорить с высшим почётом Андархайны.

«Только пусть попробуют рукой отмахнуться!»

Светел представил длинный стол вроде того, что накрывали для братской трапезы в Твёрже. Красных бояр, разодетых, как богатые купцы в Торожихе. Избы по сторонам большой улицы, опять вроде твёржинских, только нарядней, выше.

И ему, Светелу, сидеть во главе того стола.

О чём толковать с андархскими большаками? Сколько ни думал – ничего придумать не мог. Попеченья будущего царствования сводились в его разумении всего к двум заботам.

Вот первая:

«Велю вам, могучие воеводы, по камешку разорить Чёрную Пятерь! Сам первый пойду и уж не уймусь, пока брата не вызволю!»

И вторая:

«А кто словом заикнётся Коновой Вен воевать, я того не гневом опалю, я того кулаком в землю вгоню!»

Что ещё делать, нарёкшись Аодхом Пятым?

Поди знай. Так далеко Светел до сих пор не заглядывал.

Это был узкий бедовник, длинный и прямой, как копьё. Его огненным мечом прорубили вихри Беды, рвавшиеся в каменную щель меж холмов. Теперь здесь гуляли обычные ветры. Жгучие, свирепые. И дули, как водится, прямо навстречу походникам. Старые зяблины на щеках отзывались памятной болью. Светел корчил рожи под меховой личиной, силясь разогнать кровь. Щурил глаза в прорезях, жёсткой рукавицей сдирал с ресниц лёд. Ветродуй, по крайней мере, сметал кидь из-под ног, выглаживая дорогу. На иртах своей работы бежалось легко и задорно. Каёк со звоном втыкался в крепко слежавшуюся, бороздчатую белую толщу. Взвизгивал, проворачиваясь. Взлетал в новом замахе. Разогнанные санки катили сами собой. Почти не дёргали пояс.

Временами Светел оглядывался, ибо сзади бежали заменки. «Нас потому так зовут, что мы всякого воина заменяем, – пояснил Косохлёст. – Сестра вот из лука бьёт, когда дядя Гуляй дострелить не умеет…» Доверчивый отрок сперва рот разинул: ух ты! После вообразил страшный лук Гуляя в тонкой руке Нерыжени. Больше он ни о чём Косохлёста не спрашивал.

И называть Нерыжень милой белянушкой даже про себя не тянуло.

Источенный ветрами бедовник казался рекой, пробившей русло среди дремучих урманов. Кое-где из-под снега выпирали громадные изломанные стволы, все макушками к северу. Сразу видно: люди поблизости не живут. Ни полозновиц от тяжёлых саней дровосеков, ни отметин топора или пешни.

– Ишь, посохом размахался, – ворчал сзади Косохлёст. – Не призадумался, па́сока, в кого комья летят!

Пасокой бывалые витязи именовали хвастунов, на деле ещё не багривших кровью меча.

– Ладно серчать, братец, – серебряным голоском вступилась Нерыжень. – Не видишь, из сил вымотался мальчонка. Ему, может, пособить надо, а ты всё бранишь.

В один из первых дней Светел попался. Полез спорить, будто ничуть не стомился. «Ах так?» Косохлёст сразу подбавил ему поклажи со своих и сестриных санок. Спасибо, сам сверху не сел. Светел сдюжил, конечно. Заодно уяснил себе накрепко: мало ли что ты дома великое место держал. Здесь отроком назвался, ну и помалкивай.

– Эй! – возвысил голос Косохлёст. – Помочь, что ли?

Светел ответил через плечо и сквозь зубы, но как полагалось:

– Благодарствую, дяденька. Сам дотащу.

Хочешь не хочешь, величай парня младше себя. Светел с тоской вспомнил калашников. Вот где побратимы, вот кто друг за дружку горой! «Может, я от своих людей к чужим людям ушёл?..» Через полсотни шагов он честно попытался представить, как под снегириное знамя прибился бы парнишка со стороны. Увидел свой и Гаркин кичливые взгляды. Даже улыбнулся под меховой харей.

Тоже небось присвоили бы почёт.

Нерыжень снова подала голос:

– Вовсе не жалеешь, братец, меньшого. Кликнет дядя Сеггар привал, ему, бедному, снова без конца шпенёчки крутить, струночку за струночкой ладить…

Светелу померещился сдавленный смешок за спиной. Там словно ведали про него тайное, зазорное, но что? Поди знай.

– Не заснуть бы, покуда песен дождёмся, – согласно протянул Косохлёст.

И опять словно подавился смешком.

Светел оскалился под личиной. На правду грех злиться, да только больней правды ничто не язвит. Сколько он ни слаживал струны, к следующему привалу они вновь звучали враздрай. Не блюли строя, хоть плачь.

Надо было знать в ту последнюю домашнюю ночь: от лютых обид добра не родится. Гусельки, которые он долбил, выглаживал, клеил так жадно и яростно, словно прямо на них жизнь со смертью сплелись, – этим гуселькам его тогдашняя надсада пришлась как беременной бабе пинок в брюхо. Не порно выпросталось хилое чадце. Вместо бодрого крика еле мяукнуло.