Анатолий Иванов - Вечный зов

— Конечно, — сказала она, преданно глядя в глаза.

Она сказала «конечно», хотя могла бы сказать совершенно иное. Она могла бы сказать, например, что он, Полипов, и сам большой мастер переворачивать факты и придавать им любую окраску, что он сам может, не дрогнув, оболгать любого человека, если ему это выгодно, а тем более — необходимо, что он давно опустился до самых низких способов мести, когда в тридцать седьмом и в тридцать восьмом годах, последовав совету именно Лахновского, с помощью Якова Алейникова убрал с пути, уничтожил Баулина, Кошкина, Засухина, и что, не дрогнув, так же поступит с Кружилиным, если для этого будет хоть малейшая возможность.

И ещё многое-многое могла бы она сказать ему, и он знал, что она может это сказать, но не скажет, ибо так и ей и ему было удобнее.

Всё в их жизни — и отношения, и чувства, и слова — было ложью, и оба они понимали это. Сейчас Полипов не верил ей точно так же, как в тот далёкий теперь уже вечер, когда она бросилась на него в спальне с бессвязными словами о любви. И она знала, что он её не любит, никогда не любил и никогда не женился бы на ней, если бы она не женила его на себе таким способом. Но они оба сделали вид, что верят в искренность чувств, слов и поступков друг друга, потому что эта ложь была, очевидно, той формой их отношений, той оболочкой, в которой только и возможно было их существование. Под этой скорлупой они приспособились дышать, двигаться, говорить, смеяться — словом, приспособились жить. Расколись эта оболочка — оба онемели бы, задохнулись от хлынувшего на них свежего воздуха.

— Пойдём, Петя, ужинать, — сказала жена.

— Да, пойдём. Но Субботин-то, Субботин каков? П-подлец… «У тебя, — говорит, — партийности нисколько не осталось, а может быть, и не было её никогда…»

Направившаяся было в кухню Полина Сергеевна резко остановилась. В её широко открытых глазах плескался откровенный испуг.

— Ты понимаешь, какой мерзавец?! — В голосе его звенел неподдельный гнев. — Какие выводы делает?! И вообще — представляешь, какое мнение он обо мне будет… высказывать теперь в области?!

Поужинали они молча, не глядя друг на друга, чувствуя друг к другу обоюдную брезгливость, отчуждение. Это случалось каждый раз, когда приходилось разговаривать о таких вещах, как сегодня. В кровати Полипов долго лежал неподвижно, уткнув лицо в горячее плечо жены. Потом спросил неожиданно:

— Сколько же лет сейчас этому Лахновскому?

— Около семидесяти уже.

— Всех троцкистов передавили, а этот сумел в какую-то щель забиться… Когда он подохнет только!

Ещё лежали некоторое время молча в темноте.

— Да-а, Кружилина теперь ни с какого боку не возьмёшь, — вдруг проговорил Полипов, закладывая руки за голову.

— Как же теперь мы будем, Петя? Субботин тебя действительно обложил.

— Ничего, ничего, вырвусь…

— Да — как?

— Не знаю. Спи… Ничего сейчас не знаю. Вот лежу и думаю…

Утром Полипов поднялся, как обычно, рано, на улице было ещё темным-темно. Окна залепило мокрым снегом — ночью была небольшая метель.

— Как же теперь мы, Петя? — разливая чай, опять спросила жена.

— Да, положение не из весёлых, откровенно сказать, — накладывая в стакан с чаем варенье, проговорил Полипов. Он любил сладкое, варенья положил ложки четыре, потом ещё два куска сахара. — Я хотел в другую область попытаться, но… не знаю. С такой аттестацией отправят, что долго чихать будешь. Не обойдёшь, не объедешь этого Субботина. Надо сделать какой-то другой манёвр. — Он отхлебнул раза два из стакана, помедлил. — На фронт я попрошусь.

В стакане у Полины Сергеевны звякнула ложечка.

— Не вижу я лучшего выхода, Полинушка, — проговорил Полипов. — Этим я всё отрублю, сброшу с себя всякие… наклеенные на меня ярлыки. А после войны буду как… как чистенький листок бумаги…

— Немцы под самой Москвой. Как она ещё закончится, война…

Полипов чуть не выронил стакан. Он успел подхватить его второй рукой, пролив на колени горячий чай, вскочил, с грохотом отбрасывая плетёный стул, крикнул, багровея:

— Не смей! Слышишь ты — не смей!

Широкая грудь его сильно и тяжело заходила, сжатые кулаки, которыми он упирался в стол, побелели, в глазах полыхнуло что-то незнакомое для Полины Сергеевны. Она видела его всякого, знала, когда он лгал для себя и для неё, и сейчас, глядя на его трясущиеся щёки, на метавшие молнии глаза, на взмокшую прядь волос, косо перечеркнувшую широкий лоб, никак не могла понять — искренняя эта его вспышка или, как всегда, показная. Если показная, то до какой же степени притворства может дойти этот человек и есть ли всё-таки там, на дне его души, хоть немного чего-нибудь человеческого? А если искренняя, то, значит, она ошибалась всю жизнь, полагая, что насквозь видит и понимает этого человека, значит, он действительно сложнее, чем она думала…

— Петя?!

— Как ты… можешь?! Как ты могла сказать такое?! — бросал он тяжёлые слова в её красное, ещё пухлое от сна лицо. — Даже подумать… даже подумать…

И вдруг умолк, будто удивившись своим словам, своему поведению. Он поднёс кулаки к глазам, разжал их, подёргивая губой, осмотрел зачем-то ладони. Затем руки его упали плетьми вдоль тела, и весь он свял, будто какая-то пружина, разжавшаяся у него внутри, снова сжалась. Сел на диван, достал платок и отёр лоб и шею.

— Что с тобой, Петя? — тронула жена его за плечо.

— Не знаю. Отойди!

Полипов долго сидел, откинувшись на спинку дивана, закрыв глаза.

— Вот что, Полина, я тебе скажу… — заговорил он таким голосом, будто каждое слово причиняло ему невыносимую боль. — Я действительно мерзкий человек, как сказал Субботин. Я карьерист, мелкий завистник, интриган. Я тебе сейчас скажу даже больше… Тех троих — Баулина, Засухина, Кошкина — я посадил… я расправился с ними не только потому, что они мешали мне. Я их боялся! Они однажды спросили у меня… Мы сидели вчетвером у меня в кабинете, и они спросили: «А скажи, Пётр Петрович, каким образом тогда, в девятьсот восемнадцатом году, тебе удалось вырваться из белочешской контрразведки, из лап Свиридова? Каким образом ты сумел убежать, с чьей помощью?» Я не знаю: из любопытства они спрашивали или подозревали что? Но я испугался. И я решил… решил, чтобы они больше об этом у меня не спрашивали… не имели возможности спросить… Да, я подлец! Я живу какой-то ложной, неестественной жизнью. И ты это знаешь… Может быть, я таким и останусь до конца. Ты это знай… Знай! Знай! — выкрикнул он, будто пролаял, дважды дёрнулся на диване, словно хотел вскочить, но его что-то не пускало. — И вот я, человек… некрасивый внутренне и внешне… Думаешь, этого не знаю? Но я — русский, и мне ненавистна даже мысль, что русскую землю будут топтать чужеземцы… И, кроме того, я уверен: немцам, фашистской Германии, никогда не одолеть Россию. И — никому не одолеть. Заруби это себе на своём остром и хищном носу…