Анатолий Иванов - Вечный зов

Но на этом месте своих размышлений Пётр Петрович обычно морщился, чувствовал раздражение, усилием воли заставлял себя думать о другом. Нет, смерти жене Антона он сознательно не желал. Но где-то в глубинах его существа, помимо разума и желания, всё-таки само собой жило, затаившись, неприятное ожидание этого. И, ощущая такое, он усмехался про себя мрачно и желчно: «Чувство самосохранения, как у животного…» И нередко при этом раздумывал: да люди — животные… Нет-нет, пусть Лиза живёт. Что она? Лахновский вот бы окочурился! Живучий, как хорёк, сволочь. Как всё было бы славно и нормально, не попадись когда-то на его пути этот страшный человек. Совсем, совсем по-другому бы сложилась его, Петра Петровича Полипова, жизнь — жизнь преуспевающего большевика с дореволюционным партийным стажем. Хорошие, большие должности, материальное благополучие… Именно страх перед возможным разоблачением прошлого заставлял его в общем-то жить в тени, не особенно выпячиваться. А тут ещё объявилась в его жизни Полина, дочь Свиридова, бывшего следователя белочешской контрразведки, в лапы которого бросил его Лахновский. Тут уж совсем не разгуляешься. И он, Полипов, из этого чувства самосохранения делал, видимо, такие поступки, которые и были причиной того, что он в скором времени вынужден был не по своей воле покинуть Новосибирск, оказался в Шантаре, в глубинном районе Сибири, на должности секретаря райкома партии, потом скатился ещё ниже и вот в силу и вследствие в общем-то тех же обстоятельств оказался здесь, под Термезом, в забытом богом и чёртом краю земли, где даже камни рассыпались в песок, прожжённые беспощадным солнцем.

«Хорошая баба требовается…» — нередко всплывало почему-то в размягчённом жарой мозгу Полипова, и он думал, что это бы хорошо, она ему давно требуется, и Рашидов, молчаливый долговязый узбек, обеспечил бы всё это в лучшем виде, да только он не может себе позволить такого. Судьба, как он полагал, всю жизнь была не очень ласкова к нему, но сейчас повернулась более или менее благосклонной гранью — тут жарища и духота невыносимая, но не свистят же пули, не рвутся снаряды, — и будет просто неразумно испытывать её. «Опять чувство самосохранения?!» — всё-таки царапало где-то у него внутри неприятно. Но он отмахивался от этой мысли как от чужой и посторонней ему. Он думал иногда о Кружилине, о Субботине, вспоминал последний, очень неприятный разговор с секретарём обкома партии у себя в кабинете, в Шантаре. Вспоминал самое Шантару, эвакуированный завод, суматоху с его восстановлением, с размещением беженцев, — но всё это казалось ему уже очень далёким, когда-то промелькнувшим в его жизни и навсегда ушедшим за какую-то грань, откуда ничто не может возвратиться.

Непривычная жара, расплавив мозги, как-то притупила у него и реальное восприятие действительности. Поэтому Полипов, когда однажды его вызвал к себе начальник политотдела дивизии и объявил, что получен приказ об откомандировании его в резерв политсостава одной из действующих армий Центрального фронта, не сразу сообразил, что военная судьба его круто меняется…

…В первой половине июля 1943 года Полипов уже в звании майора прибыл в расположение 215-й гвардейской стрелковой дивизии, действующей на орловском направлении, по всей форме доложился начальнику политотдела дивизии, затем начальнику штаба и комдиву. А спустя два часа принял дивизионную газету «За Родину!».

Дивизионка располагалась километрах в двух от передовой, в каком-то хуторе или бывшей колхозной бригаде, состоявшей из большого сарая и трёх домов, два из которых недавно сгорели. Между сараем и уцелевшим домом торчал колодезный журавель. Сюда и подошёл Полипов, достал воды и припал к помятому ведёрку, обжигающему холодом губы.

— Товарищ майор… Полипов? — спросил молодой парнишка в погонах сержанта, появившийся из сарая.

— Я…

— Товарищ старший лейтенант! Новый ответредактор прибыл! — заорал сержант, как оказалось, водитель автофургона, в котором размещалось всё типографское оборудование — печатная и бумагорезательная машины, наборные кассы.

Из дома, застёгивая на ходу гимнастёрку, брякая медалями, выскочил чёрный, как ворон, старший лейтенант, вытянулся.

— Товарищ майор! Сотрудники газеты «За Родину!» готовят очередной номер. Заместитель редактора старший лейтенант Горохов.

— Не сотрудники, а личный состав! — поправил Полипов, стараясь не глядеть на медали, на орден Красной Звезды с потрескавшейся эмалью, чувствуя неловкость и раздражение оттого, что его грудь пустынна, как осеннее поле, нет на ней ни ордена, ни хотя бы даже медали. — И потом — почему не попросите предъявить документы? Вы же меня не знаете.

— Так… звонил же начальник политотдела о вас, о вашем прибытии.

Действительно, недавно начальник политотдела дивизии, сообщив, где разыскать редакцию, обещал туда позвонить, чтоб ждали нового редактора, прибавив при этом: «Телефонная связь с газетой сегодня имеется. По прибытии в редакцию доложите».

— Всё равно, — хмуро сказал Полипов. — Ну, пошли знакомиться с сотрудниками.

— Сейчас в наличии кроме меня наборщики и шофёр. — Горохов кивнул на сарай. Дощатые ворота его были распахнуты, внутри виднелся чёрный автофургон. — Остальные с утра на передовой, собирают материал в номер. С минуты на минуту должны вернуться.

Полипов посмотрел на небо и, хотя в нём в тот день было пусто, тихо и мирно, подумал: «На передовой… Да, тут не Термез… Бывший редактор газеты погиб ещё в марте, участвуя в атаке, рассказали в штабе дивизии. Хотел очерк написать о героическом поведении бойцов в бою». И ему теперь придётся… Ну что ж, он покажет, обязан показать, раз ему рассказали о гибели бывшего редактора, что и он, Полипов, не из трусливого десятка. Только вот с писанием у него не очень легко и гладко получается. Не такое простое дело, оказывается…

— Значит, не готовится ещё номер… — произнёс Полипов и опять почувствовал раздражение, потому что Горохов, вскинув брови, возразил:

— Как же, раз там ребята… Самый свежий материал будет завтра в газете. Остальное всё набрано или набирается. А я заканчиваю передовицу…

— Хорошо. Показывайте хозяйство.

Показывать особенно было нечего. В доме, где расположились на временное житьё фронтовые журналисты, было грязно, тесно и неуютно. Это был, собственно, не дом, а большая изба с тёмными просторными сенями, где пахло дёгтем, хомутами и какой-то прелью, валялись запылённые ящики и кадушки. В единственной комнате с побитыми стёклами окошек, в которые тёк горячий запах полынных степей и залетали мухи, стояло два некрашеных крестьянских стола, по стенам развешаны в беспорядке потрёпанные, видавшие виды шинели и плащ-палатки, на которых фронтовые журналисты спали где придётся, на подоконниках валялись алюминиевые тарелки, кружки, в одном углу стояло два автомата, в другом — прикрытый стёганой телогрейкой радиоприёмник.