Анатолий Иванов - Вечный зов

Фёдор смог сообразить тогда, что предупреждение Голованова было нешуточным, прямо из его кабинета ушёл в мастерскую. И вообще не выходил почти из МТС, пока продолжалось это «суд да дело», как высказался начальник политотдела. Продолжалось оно недолго, в конце июля Фёдор получил повестку. Провожали его одна Анна да Андрейка с Димкой. Дети были испуганы. Анна не плакала, ничего не говорила, Фёдора это смертельно, до тошноты озлобляло, но он тоже ничего не говорил, в голову ему, как в медный лист, долбило со звоном: «Ну и чёрт с вами, оставайтесь! Оставайтесь!» Лишь стоя уже в проёме вагонной двери, он спросил сверху:

— В Михайловку, к Назарову в колхоз, теперь, значит, переедешь?

— Куда же ещё? Туда.

— Ну, возвращайся. Хороший был уголок земли. Был, да сплыл.

Анна, помнится, запрокинула изумлённые, сверкающие глаза. Фёдор толком не разглядел тогда, но, кажется, были в них, в её глазах, всё-таки слёзы.

Через неделю Фёдор находился уже за Волгой, рыл учебные окопы, ходил в ночные учебные атаки, ползал по-пластунски и дырявил из винтовки мишени, на которых был изображён силуэт немецкого солдата в каске. Такая жизнь продолжалась больше двух месяцев. Потом всю дивизию, в которой он служил, погрузили в теплушки и повезли куда-то. По составу сразу же разнёсся слух — на Кавказ. На Кавказе Фёдор никогда не был, с любопытством оглядывал места, по которым медленно тащился поезд, но долго ничего особенного не видел — степи, лощины, невысокие каменистые холмы. Уж нет-нет начали виднеться вдали чёрные громадины гор…

Разгрузились ночью где-то под городом Нальчик, на пыльном полустанке, где возле единственного длинного барака росло несколько чахлых деревьев, поротно двинулись прочь по каменистой дороге. Камни хрустели под ногами, непривычно едкая пыль лезла в рот и ноздри, въедалась в глаза, и к рассвету заняли окопы, отрытые, выдолбленные ранее оборонявшимися здесь войсками чуть ли не в сплошном камне в полный рост. Всем было объяснено, что в нескольких десятках метров вдоль реки, которая называется Баксан, расположены немецкие окопы, что фашисты могут в любую минуту начать наступление и что оборонять позиции приказано до последнего дыхания.

Только теперь Фёдор почувствовал, что ведь он на войне, на самой настоящей войне, где могут в любую минуту убить, и только теперь с каким-то пронзительным удивлением подумал: как же это и зачем он здесь очутился? Непостижимым образом повторялось прежнее: тогда, в гражданскую, не хотел ведь он воевать ни за красных, ни за белых и мог, наверное, как-то отлежаться в глухом углу, а очутился в партизанском отряде, сейчас мог до конца войны — должна же она когда-то кончиться! — просидеть на броне, такого комбайнёра, как он, на фронт бы не отправили, скосил бы он нынче эти две с половиной тысячи гектаров, как обещал, и гремело бы его имя по всему району, по всей области, — а вместо этого оказался вот тут, вблизи от немецких окопов, из которых, кажется, тянет незнакомым кислым запахом, откуда грозит ему смерть. А почему, ради чего, собственно, должен он умирать?

Но смерть беспощадно и неумолимо дыхнула ему в лицо из немецких автоматов не здесь, не в каменистых окопах под Нальчиком, а на краю вырытого им самим глубокого рва где-то за Пятигорском. А здесь Фёдору пришлось пережить только жуткую бомбёжку, первую и последнюю в его жизни. Немецкие самолёты появились неожиданно из-за высокой каменной хребтины, тянувшейся справа по горизонту, бомбы посыпались густо, как зёрна из руки сеяльщика, земля вспухла от взрывов, окуталась дымом и пылью. Фёдор упал, вместе с другими повалился на дно окопа, над которым плотно стелились чёрно-белёсые космы и со скрипом, кажется, тёрлись друг о дружку. Ещё Фёдор ощущал, как тяжко вздрагивает от бесконечных взрывов земля, слышал, или ему чудилось, что слышит, как свистят над окопом осколки горячего бомбового железа и камней. Несмотря на адский грохот, на забившую глотку пыль и дым, Фёдор чувствовал себя в безопасности, он лежал на боку, косил глазами вверх, на непроглядную кипящую муть, и подумал вдруг: хорошо, что окопы такие глубокие, хорошо, что они выдолблены чуть ли не в сплошном граните…

Это и была там, под Нальчиком, последняя его мысль, вспомнил сейчас Фёдор. Мутная полоска света над головой ярко вдруг мигнула, как лезвием чиркнула по глазам и потухла, вся земля куда-то провалилась, и вместе с ней провалился Фёдор…

О том, что бомба угодила прямо в окопную щель, что она упала где-то недалеко, в нескольких метрах он него, Фёдор догадался на другой день утром, когда он в грязной, лопнувшей на спине гимнастёрке, обрызганной чьей-то кровью, брёл в толпе пленных красноармейцев, а сбоку толпы шагали немцы-конвоиры. На шее у каждого висел автомат, на голове у каждого была каска с короткими рожками, точь-в-точь как на мишенях, в которые он палил на учебных занятиях. Двое немцев в таких же касках некоторое время назад стали приближаться к нему из неясной мути, из качающегося тумана. «Интересно, откуда здесь мишени? — подумал Фёдор. — Почему они двигаются?» Тогда он, только что очнувшийся, не мог сообразить, что взрывом его выбросило из окопа, что всю ночь он пролежал на краю бомбовой воронки, свесив в неё ноги, без сознания, не видя и не слыша кипевшего здесь боя. «Мишени» прошли было мимо, но что-то одну из них привлекло, «мишень» вернулась, наклонилась над ним. Фёдор невольно прикрыл глаза, испуганно подумав, что сделал это поздно, догадавшись уже, что это не мишени, а настоящие немцы.

— Er atmet, er lebt doch. Aufstehen! [12] Он дышит, живой. Встать!

Фёдор не понимал, что они говорят, сердце его колотилось бешено и больно, в мозг тоже будто вбивали раскалённые камни: конец, конец… смерть!

Потом в закрытых его глазах метнулось оранжевое пламя, и Фёдор скорее догадался, чем почувствовал, что немец пнул его сапогом в голову.

И он, всё чувствуя, как колотится в последних, лихорадочных усилиях сердце, вытянул своё тело из воронки, упёр колени и ладони в шершавую землю, оторвал от неё тело, стал подниматься.

Полусогнутый, с опущенными руками, Фёдор какое-то время стоял недвижимо, тупо глядя на немцев, которые всё ещё плавали, покачивались перед ним, как в тумане. Правда, туман немножко поредел, и Фёдор заметил, что немцы рассматривают его беззлобно, с любопытством и удивлением.

— Oh, der russische Bör [13] О, русский медведь. , — сказал один из них с улыбкой.

— Ja, ja [14] Да, да , — откликнулся другой.

Тогда Фёдор не знал ни одного немецкого слова и не понимал, о чём они говорили.

Потом этот другой, который сказал: «Ja, ja», угрюмый и коротконогий, сплюнул на землю и резко мотнул автоматом. Фёдор догадался, что ему приказывают повернуться. И он повернулся, вытянулся, свёл на спине лопатки, ожидая автоматной очереди, которая сейчас прошьёт его. Одновременно в голове мелькнуло: «Что им убить человека… Это как плюнуть… как плюнуть».