Анатолий Иванов - Вечный зов

«Чего она так смотрела на Ирину? — весь недолгий путь до квартиры жены Семёна мучилась Ольга Яковлевна. — Похожа Ирина на её дочь или нет?»

Во-вторых, в небольшой двухкомнатной квартирке Натальи Александровны кроме её дочери Елены, матери Семёна, Анны Михайловны, и его брата Дмитрия, о которых говорила Ирина, находился ещё один человек — Иван Силантьевич Савельев.

О нём, о том, что родной дядя Семёна Иван Силантьевич Савельев, который летом сорок третьего ходил вместе с группой Алейникова к немцам в тыл, в Шестоково, и которому Олька призналась, что беременна от Семёна, она перед отъездом в Шантару как-то и не подумала. А он с протезом вместо правой руки, изношенный временем, с поредевшими и почти совсем белыми волосами — был вот он! Он сидел в углу комнаты в мягком кресле и при появлении их с Ириной быстро поднялся и некоторое время глядел то на неё, то на Ирину. Ольга Яковлевна стояла перед ним оцепеневшая.

— Не узнаёшь? — спросил он негромко.

— Дядя… Иван! — прошептала она. — Иван Силантьевич…

— Здравствуй, Олька!

И оттого, что он назвал её таким именем, горло у неё перехватило, какая-то сила подтолкнула её к нему, она сделала два или три шага и, тяжело зарыдав, упала ему на грудь, всё повторяя:

— Дядя Ваня… Иван Силантьевич!

— Ну-ну, Оленька… Что ты? Будет, не надо, — неумело говорил он вполголоса, одной рукой поддерживая её. — Вот встретились когда! Нежданно-негаданно. А это… дочка твоя?

— Да… дядя Ваня! — умоляюще произнесла она.

— Ну-ну, — успокоил он её. — Как звать?

— Ира… Ириной.

— Хорошо… Хорошее имя.

Все — Анна Михайловна, Наташа, Дмитрий, Лена — молча смотрели на Ивана и Ольгу Яковлевну, слушали их отрывочные слова, но не понимали, конечно, о чём они говорят. Лишь Ирина понимала, она стояла чуть сбоку от своей матери, оглядывала некоторое время находящихся в комнате, затем решительно шагнула к Лене, протянула ей сразу обе руки, проговорила, чуть волнуясь:

— Здравствуйте… Давайте познакомимся. Меня зовут Ирина.

— Давайте. А меня — Лена, — сказала та.

— Я знаю… Мне сегодня в райкоме партии товарищ Инютин сказал… И про вас. — Ирина повернулась к Дмитрию. — Он сказал мне, что вы прославленный поэт.

— Это верно, — серьёзно проговорил Дмитрий. И, чуть наклонившись к ней, прибавил с той же серьёзностью: — Но знаете, в чём я вам признаюсь?

— В чём?

— По секрету только. А вы никому не говорите больше…

Ирина чуть двинула бровью, произнесла ожидающе:

— Ну ладно…

— Слава-то пришла, а денег нет.

Ирина громко, на всю комнату, расхохоталась, закричала:

— Мама, мама! Ты только послушай, что он говорит!

Она вскрикнула ещё и затем, чтобы разрядить обстановку. Её мать и этот человек с протезом, Иван Силантьевич, теперь молчали, а все другие пристально глядели на них, будто ожидая, когда они заговорят снова. И всем это ожидание было мучительно.

После её возгласа все будто враз сбросили оцепенение, зашевелились, заговорили. Жена Семёна, Наталья Александровна, стала хлопотать у накрытого для ужина стола, а Ольга Яковлевна подошла к матери Семёна.

— Здравствуйте, Анна Михайловна…

— Здравствуй, дочка, — ответила та, поглядев ей прямо в глаза. Поглядела так, что Ольга Яковлевна опять смутилась и невольно произнесла:

— Я так рада…

— Чему? — спросила Анна.

— Семён много рассказывал тогда о вас… и о своей жене.

— Ну, а теперь ты о нём расскажи всем нам. Давайте к столу. Наташенька, рассаживай гостей.

…Потом Ольга Яковлевна негромко вспоминала, как она познакомилась с Семёном на рытье окопов неподалёку от станции Лукашёвка под Курском, о встречах и разговорах с ним, добросовестно излагала все подробности, кроме, конечно, одной. Понимая, что Иван Силантьевич тоже рассказывал не раз о том времени, она постоянно обращалась к нему, прося уточнить день или какие-нибудь обстоятельства.

Он припоминал, уточнял, и её рассказ получался ещё более убедительным.

Рассказывая, Ольга Яковлевна то и дело поглядывала на свою дочь и на Елену, сидящих рядом. Нет, они совсем не походили друг на друга. Одна была чуть выше, другая ниже, волосы у Ирины тёмные, у Елены русые; у дочери Натальи Александровны было круглое лицо, брови густые и размётистые, губы тонкие, очерченные резко, нос с горбинкой, а у её дочери нос прямой, губы припухлые, брови круто выгнутые, редковатые, а лицо удлинённое. Но глаза! У обеих были глаза одинакового цвета — светло-серые, с голубоватым отливом, как у Семёна, их отца! И даже разрез глаз был одинаков, и Ольге Яковлевне казалось, что все — и мать Семёна, и его жена, и брат Дмитрий, и дядя его Иван — все смотрят на Лену с Ирой и все давно заметили, что глаза у них одинаковые…

Когда Ольга Яковлевна рассказала всё, что могла рассказать, когда заканчивали они ужин, к дому подъехала машина, все услышали, как хлопнула дверца. Затем раздался негромкий стук костыля по бетонному полу за дверью. Наталья Александровна, не дожидаясь звонка или стука в дверь, пошла открывать.

— Ну-ка, ну-ка… Очень хочу я поглядеть на приёмную дочку Якова Николаевича, — раздалось из коридора. Затем в комнату вошёл грузный старик с широким открытым лбом. — Здравствуйте. Кружилин Поликарп Матвеевич, бывший секретарь здешнего райкома партии…

— Здравствуйте, — встала Ольга. — Отец очень часто говорил мне о вас…

— Да, не один год мы с ним вместе работали, — сказал Кружилин, — и всякое бывало между нами…

— Садитесь, Поликарп Матвеевич. — Наташа пододвинула к столу свободный стул.

— Спасибо, Наташенька… Значит, погиб Яков Николаевич?

— Да, — негромко ответила Ольга Яковлевна.

— Мы все так и считали. Иначе бы дал о себе знать, написал бы… Когда и как это случилось?

— Осенью сорок четвёртого на Буковине. Есть там небольшой городок Вижница, а под ним горный хутор Базилин, неподалёку от румынской границы. Там он… там его… — Голос Ольги Яковлевны прервался. — Бандеровцы его, украинские националисты, казнили.

За столом установилось мёртвое молчание. Оно стояло долго. Все глядели на Ольгу Яковлевну, а та, достав из сумочки платок, вытирала глаза.

— Как же это… казнили? — спросил наконец Кружилин.

— Они его, как бревно… пилой на козлах… распилили.

Вскрикнула дико Лена, вскочив. Побледнел Иван. Анна и Наташа были неподвижны, лицо каждой из них превратилось словно в камень. У Дмитрия Савельева перекосились брови, затем правая бровь начала мелко подрагивать. Он смотрел на Ольгу Яковлевну как-то исподлобья, враждебно, будто именно она была виновна в страшной гибели Алейникова, которого он немного помнил.

— Пилой… — прошептал Кружилин, дряблые, серые щёки его порозовели, к ним прихлынула кровь. — Расскажите.