Анатолий Иванов - Вечный зов

Однажды на скомканном обрывке бумаги она прочла:

Анна вздохнула, разгладила бумажный обрывок и зачем-то положила в карман фартука.

А когда Дмитрий в тот день молчаливо, как всегда, заканчивал завтрак, она, желая как-то облегчить сыну его многолетнюю боль и в то же время боясь причинить ещё большую, негромко сказала:

— Сынок… А может, ты её и вправду придумал?

Дмитрий понял, о чём она говорит. Он отвернулся к окну, долго глядел на облитые жёлтым пламенем берёзы, росшие вдоль улицы. Он хотел вроде и что-то сказать, но так и не сказал. Вместо этого он резко поднялся и чуть побледнел.

— Что? — тревожно спросила мать.

— Не знаю. Почтальон…

Анна глянула в окно, увидела идущую по двору почтальоншу с сумкой. Сумка, как обычно, висела у неё за спиной, а в руке она держала конверт.

— От Андрюшеньки с Раей, — сказала Анна спокойно и уверенно, потому что больше ни от кого писем не получала. Сказала и вышла навстречу почтальонше. И через какие-то секунды оттуда, из-за дверей, закричала испуганно и торопливо: — Сыно-ок! Дима-а!

И тут же, отмахнув дверь, появилась в комнате, растерянная и смятенная. Дмитрий стоял на том же месте, недвижимый.

— Сынок… — И протянула ему конверт. — От неё. Из Винницы…

С места он двинуться не мог, ноги его словно приросли к полу. В лице его не было теперь ни кровинки.

Пошатываясь, Анна прошла по комнате. Она шла к нему, но Дмитрий смотрел не на мать, а только на конверт, который мать несла в руках.

Она молча протянула ему конверт. Но вместо того чтобы взять его, он сделал шаг назад.

Анна положила письмо на стол. Затем качнулась к сыну, припала к его груди и зарыдала, как от неизбывного горя. Дмитрий одной рукой поддерживал мать, а другой поглаживал её по плечу.

Конверт голубым пятном выделялся на столе и резал Дмитрию глаза.

Успокоившись, Анна проговорила:

— Только сейчас, сынок, я поняла твою любовь… Только сейчас вот… до конца. И какой ты сам! Ну, читай.

— Не могу, мама, — проговорил он еле слышно.

— Дурачок… Это хорошее письмо, я материнским чутьём чувствую. Иначе бы зачем она его стала писать? Через столько-то лет?! Зачем?

— Вот потому и страшно.

Они ещё помолчали. А потом она сказала:

— Тогда я сама.

Она хотела взять письмо, протянула к нему руку.

— Мама! — вскричал он умоляюще, опередил её, схватил конверт. — Не надо…

Конверт жёг ему пальцы, они подрагивали, и сам он весь был возбуждён, в глазах лихорадочное смятение…

— Не надо, — повторил он, шагнул к вешалке, сорвал пиджак, надел его, письмо положил во внутренний карман, взял стоящую в углу свою походную палку и торопливо вышел из дома.

Небо над землёй было распахнуто во всю ширь, тёплый осенний день, о наступлении которого люди были извещены ещё во мраке древними птицами, только разгорался. Выйдя на крыльцо, Дмитрий оглядел всё небо, от края до края, и будто впервые изумился его беспредельности. И он ощутил в себе желание идти и идти куда-то в эту беспредельность и нести туда своё необыкновенное чувство… Дмитрий шагнул со ступенек и пошёл.

Пройдя всю улицу до конца, зашагал полем к Звенигоре. Поглядывая на её острые гранитные утёсы, он почему-то подумал, что испокон веков они бороздят и бороздят пространство над землёй. Земля вращается, и они бороздят… И он, Дмитрий, частица этой земли, вращается вместе с ней. И те девчата, что беспечно хохотали прошедшей ночью за околицей. И петухи, возвестившие приближение рассвета, и те малые птахи — соловьи, которые клюют росу, чтобы промыть горло для своих песен… Эти случайно возникшие мысли заставили его остановиться. Он вдруг подумал: как же это он не может дописать то стихотворение о беспредельности жизни и никогда не преходящей человеческой радости?! То стихотворение, которое так нравится Лене, дочери его погибшего во имя всего этого брата… Это же до удивления легко и просто! Как там, на чём обрывается?

Дмитрий отчётливо вспомнил:

Дальше не рождалось ни одной строчки, ни одного слова. «А ведь они должны быть такими…»

И Дмитрий без всякого усилия, будто слова и строчки он знал давным-давно и лишь забыл на время, а теперь вспомнил вдруг, мысленно произнёс:

У Дмитрия были и карандаш, и блокнот, но он ничего не стал записывать, зная, что раз пришедшие в голову слова и строки никогда не забудутся. Он только подумал, с каким-то радостным удивлением отмечая про себя: «Осень вот, а я о весне! Хотел написать горькие, тяжёлые или тревожные стихи, а получились радостные и весёлые!»

Он подумал так, не понимая ещё, что причиной этому пришедшее сегодня письмо. Что в нём? Он боялся об этом думать. Боялся, но верил, что в нём его счастье и смысл всей его дальнейшей жизни. «Я материнским чутьём чувствую…» — то и дело всплывали у него в голове недавние слова матери. А чутьё матери не обманывает.

Дмитрий постоял и пошёл дальше.

Он шёл и шёл бесконечными жёлтыми перелесками, шурша сухими опавшими листьями.

Куда шёл — не думал; это ему было безразлично, главное — идти и идти…

От жёлтых берёз было светло на земле, и она, окрашенная этим светом, летела среди звёзд куда-то во тьму, в вечность.

Встать! В колонну! Быстро, русские свиньи!

Помогите ему!

Прекратить разговоры!

Вонючая скотина! Номер!

Семнадцать тысяч триста двадцать четыре, господин гауптштурмфюрер.

Мы сдаёмся! Мы из штрафной роты. Заключённые.

Тогда помогайте мне. Подавайте снаряды.

Снаряды!

Все мы вокруг костра приплясываем. Весь вопрос в одном — кого и когда обожжёт.