Семён Плоткин - Потерянный

Покой и внимание попечительского совета, специально собравшегося на выездное собрание в виварии. Ох, и намучился же Бжинский с преданными ему в помощь двумя дюжими санитарами и тремя сиделками из молодых да подвижных, очищая помещение и переводя животных в глухой подвал, подальше от контролирующего глаза – даже цветы в кадках принесли и побрызгали сверху для благовония. Респектабельные попечители остались довольны, сфотографировались для истории вместе и по-отдельности с Шарло. Вот где потребовалась полицейская закалка – лежать, не двигаясь, у кресла, пока пятнадцать подагрических старцев сменят один другого. Закончив представительскую часть, совет единогласно утвердил председателя на новый срок, а казначея, в соответствии с уставом поменяли местами с представителем в мэрии от благотворительных организаций, должности вроде незаметной и непочетной, но, неподотчетной и контролирующей поступающие пожертвования. Уже расходясь, вновь вспомнили о животных.

–А с ними, что будем делать?– неопределенно разведя руками, спросил, новый казначей.

–Действительно, господа,– воскликнул председатель,– Что мы будем делать с этими благородными тварями?! Ведь из-за них нам пришлось собраться здесь, в столь неприспособленном для нашей высокой миссии месте?!

–И думать тут нечего,– уже с верхней ступеньки, спеша на банкет, откликнулся старый казначей,– После опыта сдавать в приемник – “теплые руки – теплый дом”, а бесперспективных найти опекунов – усыплять. Ты понял?

Бжинский покорно кивнул, но с Шарло приказа не выполнил. ” Такую уродину уже никто не возьмет, а после того, что бедняга пережил, умерщвлять его просто бессердечно! ”

Доктор Антонио направился в дальний угол, куда задвинули его, подобный верстаку, рабочий стол, за которым он планировал продолжать успешно начатое в докторате. Бжинский тогда подхваченный его научным порывом, с надеждой на ветры перемен, выжег на гладкой поверхности доски павловскую собачку с фистулой и полукругом вывел любимое изречение профессора Моргании – “И капля слюны точит гранит науки! “ Теперь Бжинский время от времени, поплевав, протирает свое художество. Доктор Антонио порылся в ящиках стола, доставая бумаги и, проглядывая, выкидывал их в мусорное ведро. Он прекрасно понимал, что угнаться за Лоренцо уже поздно. Надо все начинать сначала, а это значит опять создавать живую модель – беременную морскую свинку. О даже улыбнулся, вспомнив, как намучился тогда, выясняя действие лекарств на плод. То свинки помирали от неизвестных причин, то не желали оплодотворяться, то рожали до срока! А бьющиеся пробирки с драгоценной плазмой, а реактивы, иссекающие к середине опыта! Нет, только по наивности молодости можно пережить это!

Доктор Антонио посмотрел на часы – подниматься на отделение еще рано. Он поменял воду Шарло – с годами Бжинский все больше страдал склерозом и иногда делал двадцать раз на дню одно и то же, а иногда забывал самое насущное. Посидел на корточках перед собакой, смотревшей на него печальными понимающими глазами.

–Вот так дружище,– сказал ему,– дурака Шона хочется погладить, потаскать за шкирку, а с тобой хочется поговорить. Но ведь ты ничего не скажешь.

Шарло отвернулся и накрыл глаза лапой.

–Грустная у нас с тобой судьба, – протянул доктор Антонио.

Вздохнув, он выпрямился, хрустнув в суставах (раньше такого не было, и вставал быстрее), но наверх не пошел, а спустился ниже – в мертвецкую.

Прозектор Гринберг приходил на работу рано и уже сидел за столом, накинув на плечи талес.

–А, проходи, садитесь,– обернулся он,– Я только помолюсь. Вы знаете, хорошо начинать день, пообщавшись с умным собеседником. Меня этому отец учил, а я спорил. Злил старика, говорил, что он не искренен, просто ему так удобно жить. Когда отца не стало, осознал, что был не прав. Банально.

Доктор Антонио любил заходить к Гринбергу. С годами хотелось умного и непринужденного общения. Обстановка в мертвецкой располагало к этому. Здесь всегда было стерильно чисто – розовая лысина Гринберга отражалась в зеркальных стеклах шкафов с анатомическими препаратами, светясь в ореоле искр, отскакивающих от оцинкованных столов. Никто никуда не спешил, истерически не звонили телефоны, и санитарка трубно не кричала: “Доктор Антонио, ну где же вы? “ От такого крика даже те, кто не собирался родить могли выкинуть.

По больнице Гринберг пользовался репутаций тронувшегося чудака – ездит на работу на велосипеде, нацепив шлем c козырьком от солнца, а фраза, брошенная на собрании заведующих отделениями по результатам заболеваемости и смертности – “Не знают что, не знают, как, а лечат…“

– Господи!– главный врач суеверно постучал по массивному столу с округленными краями,– Он все видит…

–И все слышит! – оживился прозектор,– У меня есть прямой канал связи, рядом с вытяжкой, только отрой задвижку. Кричать не надо, шепотом акустика лучше.

–Не будьте столь фамильярны, доктор,– вкрадчиво из глубины зала попросил ксендз, любовно поглаживая кончиками пальцев потертый переплет библии.

–Что за чушь!– завелся Гринберг,– Шустрые еврейские мальчики состряпали из религии, полученной на горе Синай, комикс, гениальные итальянцы эпохи Возрождения разрисовали, а Вы превозносите истиной в последней инстанции.

Присутствующие, увидев, как напряглось лицо главного, подумали, что Гринберга обязательно уволят. Доктор Антонио дипломатично звонил председателю попечительского совета, вроде по поводу приобретения нового аппарата ультразвук с особыми гинекологическими насадками, и с надеждой прояснить ситуацию, совместив любопытство с делом полезным и нужным для работы. И в ответ неожиданно услышал – “Аппарат это хорошо. Мы обязательно подумаем. Мне, правда, Арон сказал, что хороший врач бабу смотрит двумя пальцами, а не пластиком“.

–Простите кто-кто,– переспросил доктор Антонио.

–Арон Гринберг. Вы разве не знакомы?

Вот и заступайся после этого за человека – доктор Антонио в сердцах бросил трубку. А скандал потушили, выпустив письмо, которое размножили и разослали всем работникам больницы, с пожеланием – “… соблюдать коллегиальность и понимание важности совместной работы“.

Общее примирительное настроение испортила местная газетенка “Голос городка”, обычно публикующая отчеты о поездках мэра по городам побратимам, вечеринках “золотой молодежи” в элитном баре “Карнавал”, мелкую уголовную хронику и существующая за счет объявлений девочек по сопровождению и продаже недвижимости. Презрев рамки провинциального приличия, газетка, в рубрике “нам пишут”, откликнулась письмом, страдающего обывателя, пролежавшего с подвернутым голеностопом, после неудачного удара по мячу в воскресной игре дворовых команд, на носилках в приемном покое лишние полчаса и за это время осознавшего всю глубину опасности не дождаться своей очереди на пересадку почки или умереть от прободной язвы желудка так и не получив гарантированный бумажный пакет с гамбургером. “Что может хотеть от нашей славной больницы такой маленький человек, как я,– вопрошал читатель,– если судно ему подаст безмолвная филиппинка, живот помнет равнодушный швед, флегматичный датчанин заглянет в горло, сердце прослушает педантичный немец, а по коленке постучит высокомерный поляк?! Он может быть спокоен только в одном – на тот свет его благословит, прочтя поминальную молитву, еврей! “