Евгений Угрюмов - Приглашение на казнь (парафраз)

Пощекочите, пощекочите его, Роман Виссарионович, пушистым пёрышком.

Цинциннат открыл глаза.

Роман Виссарионович перестарался.

– Перестарались, дорогой, перестарались!

– Ну что ж… – какой-то из Цинциннатов ещё тянулся туда: «добренькая… маленькая… вещь… облегчение… такое», но второй резко оборвал его; было понятно, что их застукали… кому приятно, когда его застукали? – Призраки, привидения, оборотни! «Марфинька, сделай необычайное усилие и пойми…». Конечно, я хотел бы ещё… Марфинька, ты жила, как правильно заметил за тобой автор, в мире, который сама себе пекла и, сама себе, при этом, будто повариха из сказки, напевала… напевала словечки из поваренной книги.

Марфинька была утончённой и обходительной, но, как все Марфиньки, решительной, беспощадной и даже коварной и, как у всех Марфинек, муж у неё был в подчинении, и, как для всех Марфинек, для неё много значили разговоры, особенно если они переходили в молву.

Худ. А.Соколов. СТРЕКОЗА

Бывшее прозрачно побелевшим лицо Цинцинната, с пушком на впалых щеках, сейчас порозовело (гримёры) – велика сила перѐжитого, она заставляет биться кровь и красит нежным цветом щёки 16…

– Мы не хотели бы этих подробностей… – ковыряя ногтем махру одеяла, попросили Цинциннаты.

– Согласен! Не для нежных ушек! Что ж, зачерх… я хотел сказать: зачерхнём… имеется в виду, зачерк-к-нём, а вы имеете в виду: «маленький размер пениса, половая слабость…»– зачёркнуто уже, видите; напишем просто, напишем просто, пишите просто, Роман Виссарионович: «Пережил сильное унижение со стороны женщин, или женщины». Так, хорошо?.. Теперь все видят. Так тоже всё на своём месте. Да, уважаемый! Да! появилась возможность. Но… ещё ничего… Ещё кошка, как не сказал, к сожалению, про кошку в надлежащее время Родион, не всё сало съела, ещё могла есть и есть, ещё в икрах, как сказал автор, так много туго накрученных вёрст… хотя правильнее говорить: Кошка знает, чьё сало съела!.. и ещё правильней: собака знает, чьё сало съела… Да разве в этом дело у нас сейчас? Ничто людей не оскорбляет больше, чем зеркало, когда оно за ними подсматривает. Совсем другое дело, самому подглядывать в зеркало. Зачем, зачем, я спрашиваю Вас, Роман Виссарионович, Вы принесли сюда зеркальце? Уж Вы-то знаете, Роман Виссарионович, что зеркала и деторождения (здесь Родриг Иванович значительно посмотрел на Цинцинната) множат преступления. Не прячьте, не прячьте, когда Вас уже, как уже сказано, застукали.

Адвокат вынул из кармана зеркальце…

– Выкладывайте, выкладывайте!

Адвокат поймал в зеральце солнечный лучик, безнадёжно пустил его туда-сюда: на паука, Цинциннату в глаз, ещё по стенам, по потолку, на Директора не решился и положил его плашмя на стол.

– А что касается ромашек, продолжил директор, – так это тоже история… но, как уже много раз сказано: недоумённый читатель и так уже не простит.

Ты, Цинциннатик уже не так не доверчив, не так слаб (выравнивают, как катком по асфальту), ты, Цинциннат, уже способен заметить даже… Родионову, накатившуюся медленную слезу: «Такие же точно тени, – плачет слезой Родион, – такие же ю-ю-юллю… у-у-уллю… а-а-а! иллюзии, вот! и призраки всякие там, такие же пародии, оборотни, шуты, – плачет и надувается слезой Родион. – И палач, и хва… хва… хва… – как всегда не получалось заарканить шипящую, – и хва… хван…томы! – махнул рукой на шипящую Родион и плюнул, и лопнул: – Пух!» – будто выпрыснул всё что было, будто выпрыснул что-то, что ещё оставалось.

Хотя, всё ещё, Цинциннат Ц., ты ещё не замечаешь (ну просто, как катком), что со своей матерью, Цецилией Ц. ты выкроен из одного куска, одной штуки. Разве можно с матерью быть выкроенным из разных штук? «Это ведь как нетки, – всхлипывает мать, – смотришь, с одной стороны – шишковатое недоразумение, а с другой – образ, а если хочешь, так и собственный портрет», – а ты этого ещё недопонимал.

– Простите, Роман Виссарионович, уважаемый Ромаша, а это что? – директор указал на газету, выложенную вместе с зеркальцем, и лежащую теперь среди документов на столе, расправленную на красном заголовке, бросающимся в глаз громадным кеглем и причудливой гарнитурой, на всю страницу.

– Ах! ме-ме-ме… мя-мя-мя… это по растерянности… рассеянности… – замемекал адвокат, – извините, так, так как-то, как-то так получилось, перепутал, для частного употребления, – и провинившийся провинившуюся, сложив вчетверо, сунул в карман.

– Узнав из достоверного источника… – (пришлось начать сначала), начал сначала директор Родриг Иванович, – сбил меня этот Родион!.. – и снова пришлось начать сначала: – Узнав из достоверного источника, узнав, что нонче» или в некотором недалечье рушится – как хотите… как у кого! ваша судьба… Простите, но вы меня не слушаете, вы о чём-то здесь?..

Потом ничего нет! хоть тысячу раз пусть верхняя квартирантка, квартирантша (у неё муж квартирант) поливает цветы. Здесь можно обмануться (не обманываются ли так художники и поэты?), здесь можно принять дождь за журчанье воды в фонтане парка, а журчанье воды в фонтане парка за стекающие с балкона квартиранткины ручейки. Там, ни дождя, ни фонтана! Ни квартиранток…

– Ах, вы снова бормочете! Не понимаю, не понимаю! – взвился директор. – Здесь, там! Квартирант наш – (манкируя, имея в виду, известного бедненького м-сье Пьера, палача-квартиранта), – уже вот, вот-вот… восвояси… тю-тю… – ( а parte в сторону за дверями, зло ): – Не можешь, не брись!.. Не брись! Не брись… а будь ты неладна!.. он, видите ли, не делает зарубок! – И снова компаньонам, партнёрам по комедии: – И никакого дождя! Погода здесь ни при чём! я хотел только сказать, что мы узнали из достоверного источника… и выполняем… в нашей обязанности… pro, как говорится, bono publiko!

– Полиглот проклят… – донеслось, как показалось Цинциннату, из внутреннего кармана директорского сюртука. И действительно, Родриг Иванович прихлопнул, прикончив, таким образом, словцо, не дав ему закончиться окончанием – по лацкану ладошкой, по тому месту, где внутри находится внутренний карман с положенной в него рыжей бородой. И раздавив в себе снова, большим пальцем, как муху на стекле, справедливую обиду, обратился укоризненно к пауку: Да-а-а! Родион… – а потом к Цинциннату: – Я надеюсь, он вам ещё ничего? – и снова укоризненно и безнадёжно, но угрожая, но положа всё-таки правую руку на левую грудь (туда, где сердце – мол, всё-таки: клянусь!): – Ну что ж!.. – как будто он был не директор, а только ещё новый директор, вновь назначенный исполняющим обязанности, только испечённый, новообращённый, будто он был некий неофит, который привстав на колено, отдаёт последнее малюсенькое, оставшееся своё «я» и растворяется в безличном «мы», в общей величине, в общей величине картины, в общей величине картины мира. – Ну что ж!