Иван Кочнев - Полёт Филина

ПОЛЁТ ФИЛИНА

ГЛАВА 1

Поздний зимний вечер. Жители частного сектора уже закончили свои дела по хозяйству, почистили от снега дорожки, натаскали в дом дров и воды и, согревшись у печи, собирались укладываться спать. С задней стороны дворов, огородами, увязая по пояс в снегу, шёл парнишка двенадцати лет и тянул за собой салазки, груженые стройматериалами. Невзирая на обжигающий мороз, на проникающий под рукава снег, для поддержания сил он напевал про себя слова песни известного барда Ивана Кучина:

"Как далёко-далёко, где-то там в Подмосковье

Фотографию сына уронила рука,

А по белому снегу уходил от погони

Человек в телогрейке или просто зека!"

По его юношескому пониманию, мотив песни подходил под обстановку, под погоду, под настроение. И то, что текст песни имеет конкретный смысл, смысл, связанный с гибелью беглого Зека, а не только начинающего жизнь юноши, паренёк не задумывался. Да и зачем, если мелодия так тревожит душу, так задевает за живое. Ему, как и герою песни, так же не хватало домашнего тепла, так же не хватало материнской любви. Ему, как из тюрьмы, так же хотелось куда-нибудь бежать от той жизни, где отец, беспросветный алкоголик, прожигая жизнь в пьянках и просиживая целыми днями на завалинке с самокруткой в зубах, не забил дома ни одного гвоздя. От жизни, где мама, несчастная женщина, целыми днями пропадала на трёх работах, чтобы хоть как-то прокормить детей и тунеядца-забулдыгу мужа. Где, возвращаясь поздно вечером, уставшая до остервенения, она успевала на скорую руку приготовить еды на неделю вперёд и от усталости без задних ног валилась спать.

"Нет, я не буду так жить", – внушал он себе, – "я обязательно выберусь из этой ямы, я встану на ноги, у меня будет свой дом полная чаша, будет полная поленница дров, будет полный амбар припасов. А начну я со своей комнаты, с той комнаты, что соорудил в сарае, утеплил стены, сложил печурку. Вот только притараню эти доски и мешок извести, что так бессовестно не прибранными лежали на заднем дворе у тех барыг с дальней улицы. Сколочу полку, побелю потолок и стены, совсем другой вид будет. Вот тогда и соседских пацанов пригласить будет не стыдно".

Промёрзший до костей, чертовски уставший и голодный, как волчонок, но довольный от проделанной работы, паренёк, не разгружая салазки, оставил их посередь двора. Сам же, растопив печурку и укутавшись в стёганое одеяло, в своё время сдёрнутое с бельевой верёвки на соседней улице, улёгся на кушетке в сладостном ожидании долгожданного тепла. Ярко колыхающиеся в топке жёлто-рыжие языки пламени отбрасывали причудливые тени от чучела филина, установленного на лавке, и ласково грели лицо.

Чучело это появилось у Вадика, когда ещё год назад они вдвоём с дружком-татарчонком забрались в чулан роскошного дома, что стоит по ту сторону железной дороги. Мастер-таксидермист изготовил филина не как принято – сидящим на ветке, а расправил ему крылья, придав своей композиции состояние полёта. Вадик частенько брал его в руки и совершал воображаемый полёт с ветки вниз к зазевавшемуся зайцу или же нападал на хищную лису, заклятого врага птицы на её охотничьих угодьях.

Тепло от печи стало медленно наполнять промёрзшее тело, от растекающейся по телу сладкой истомы веки отяжелели, и Вадик погрузился в детский безмятежный сон.

Снился цветной сон. Такой ярко-жёлтый, оранжево-алый сон. Он, огненно-рыжий Львёнок, на пару с очкастой Черепахой распевал солнечную песенку: "Мы под солнышком лежим и на солнышко глядим…" Необычайная нежность истекала на львёнка от доброй матери-черепахи, от яркого и обжигающего лицо солнышка, от тёплого и греющего тело песка, на котором расположилась счастливая парочка – черепаха-мама и львёнок-сынок. И, казалось, счастье бесконечно, и ничто не сможет разрушить эту сказочную идиллию…

– Ва-адик, Ваадик, сынок! – голос Черепахи, разрушая сказку, из сказочно-беззаботного сменился на овеянный суровой реальностью, надоедливо-тревожный.

– Что ей ещё надо, вечно покоя не даёт, – ворчал он спросонья. – То дров ей наколи, то воды натаскай.

– Ваадик, к тебе из милиции пришли…

Сон тут же улетучился. Он даже не улетучился, он исчез без следа, словно его и не было. Хотя Вадик сразу и не сообразил, по какому это поводу милиция может к нему прийти, но то, что надо немедленно сваливать, до него дошло мгновенно. Он, как ужаленный, выпрыгнул из-под тёплого одеяла, и, накинув на босы ноги валенки, набросив на голову шапку и схватив под мышку пальто, пулей вылетел из своего логова в сарай. Затем по лестнице на чердак, далее на крышу и в соседский огород.

– Держи его, вон он в огороде! – заорал участковый, показывая молодому оперу направление.

Тот, преисполненный рвения к службе, кинулся вдогонку, но не тут-то было. Чтобы перебраться в соседский огород напрямик, требовалось преодолеть пространство вдоль вольера с огромным неизвестной породы псом. Громкий лай и свирепый вид звериного оскала вмиг остудил рвение опера и тот, отпрянув от решётки вольера, споткнулся об оставленные во дворе салазки и свалился в снежный сугроб.

– Дубина, не видишь, здесь собака, через сарай надо было! – орал участковый.

Время было упущено, и Вадик, перебравшись через забор соседского огорода, уже пересёк улицу и, перепрыгнув через очередной забор, скрылся из виду.

"Рвали повод собаки, в кровь сдирая ладони

След петлял и терялся, грозно выла пурга

А по белому снегу уходил от погони

Человек в телогрейке или просто зека…"

– Колян, а Колян.. – донеслось из за забора, – глухой, что ли?

Колька Шкет осмотрелся по сторонам и осторожно подошёл к изгороди.

– Филин, ты, что ли?

– Я это, я, – прошипел Вадик.

– Что надо? – заговорщицким тоном спросил Шкет, явно заинтригованный тайным появлением своего товарища за этим забором.

– Слышь, сходи к моим, типа за солью, разузнай, чё там мусора ошиваются.

– Сам-то что не сходишь, вляпался что ли куда?

– Тебе зачем знать? Говорю, сходи, так сходи.

– Ладно, щас схожу.

– Только не проболтайся, что я послал.

– Ладно, сам уже понял.

Во дворе творился раздрай. Дверь в комнату Вадика была настежь распахнута, и из неё выгреблено всё барахло, правдой и неправдой добытое Вадиком в стремлении к хорошей жизни. Посреди двора стояли участковый, молодой опер в штатском и толстая женщина-следователь, тщательно переписывающая в тетрадь извлечённые на белый свет вещи Вадика. Тётя Зоя, мать Вадика, стояла на пороге дома с поджатыми губами и заплаканным лицом. Пёс Трезор ходил по вольеру из угла в угол, рыча и поскуливая от недовольства, что не может помешать этим чужим людям так бессовестно хозяйничать в комнате хозяина.

– Тёть Зоя, здрассьте, – тут же начал Шкет, – мамка за солью послала. А что здесь милиция делает?