Светлана Кармалита - Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

Майор покачал головой.

— Американский полковник, — он посмотрел на потолок, — вышел из посольства и вернулся туда же, и спит там крепко, и ест там сладко, а мы вот с тобой ночь маемся. Я тебе в обоих твоих дневниках, — он подмигнул, — на оборотке телефон записал. Звони. Скажешь «Орел» или «Матрос». Выбирай.

— «Орел», — сказал я, подумав, — а о чем звонить?

— Это уж ты думай, Леха. Себя выручай, мамашу хорошая она женщина. Появится отец, тут же и звони, для его же пользы. — Он выпучил глаза и шумно встал. — Мозги у человека желтые, а у коровы белые, поэтому человек ест корову, а не наоборот. — И вышел.

У двери его ждала мама, на кухню выйти она не решилась. Двери на лестницу были открыты, военные выносили к лифту мешки.

На площадке выше стоял солдат.

Полина в гостиной на свече в бронзовом подсвечнике плавила сургуч, а лейтенант со скрюченным лицом накладывал красные печати с веревочками на двери.

— Все запечатывают, — сказала мама майору, — а где же нам?

— А сколько вас? Два-с, — сказал майор и выбросил перед маминым лицом два пальца. Он говорил, будто другой человек, будто не он сахар предлагал. — Прописку только при коммунизме отменят, и то не для всех. Спецпереселенок в шкафу прячете. Задумайтесь. — И козырнул одному мне.

Полина задула свечку, лейтенант со скрюченным лицом убрал печатку в футлярчик.

— Что ж остальные-то борща не попробовали? — сказала им всем мама.

— Нормально, — сказал майор, и вдруг все быстро ушли, простучали каблуками — и нет. Как не было.

В кладовке заскребся и завизжал Фунтик.

— Фунтика запечатали, — испугался я, — как попугая.

Надька вынула шпильку и пошла к кладовке.

— Совсем котелок не варит, — сказал Коля и встал между Надькой и запечатанной кладовкой.

— Ага, — Надька вдруг схватила Колю и его пальцами стала сдирать печать.

Коля сжимал пальцы в кулак. Но Надька была сильнее, печать повисла на одном шнурке, и Фунтик выскочил.

— Будешь звонить? — сказала задыхающаяся Надька. — Все телефоны зазвонил, падло копченое.

— Надежда, — крикнул Коля и поднял руку, — думай, что болтаешь… А цыган твой в Барвихе в чьих сапогах ходил? В генераловых?

— А дрова? — взревела Надька. — А папаху неношеную кому толкнул? — Она уперла руки в бока.

Нас они не стеснялись, будто нас и не было, будто мы умерли.

— А отрез суконный? А сын Борька от кого? — визжал Коля. — В сорок втором забрюхатеть… Да он у тебя Фрицевич или Карлович, а может, Адольфович? Я, если надо, еще позвоню.

— Ну все, — Надька обернулась к нам с беспомощной улыбкой, — сажусь, Татьяна, иду по генералову пути.

Коля метнулся, взвизгнул и закрылся в уборной. Надька рванула дверную ручку.

— Как вам не стыдно? — Бела стояла в дверях кухни со стаканом молока, может, и правду сказал майор, они нас ненавидели. — От вас даже бабушка ушла.

Бабушки, действительно, не было, ни пальто, ни торбочки, ни палки, ни калош.

Мама пожала плечами, ушла на кухню и тоже налила себе молока, уже с молоком вышла на лестницу, и я за ней.

— Баба Юля, — позвал я в пустоту пролета.

Музыка в тридцать девятой больше не играла.

— Петруша, голубчик, здравствуй, — будто где-то рядом сказал попугай.

Глинский проснулся от выстрела, выстрелили ему в затылок, и сел, задыхаясь в липком поту. Это выстрелило полено, около плиты сидел огромный белый кот, перед ним лежала задавленная мышь.

— Пошел вон, — сказал коту Глинский и вытер простыней мокрое лицо. — Свинья ты, а не вегетарианец.

Но кот не шевельнулся.

— Он глухой. — В кухню вошла Варвара Семеновна, была она гладко причесана, блузка под горло заколота большой брошью. — Это бывает с альбиносами. Я хотела, чтобы в дровах не было елки, но, как всегда, вышло наоборот. — Она поставила на табурет рядом с диваном молоко: — Выпейте как снотворное.

Глинский засмеялся.

— Мне, как снотворное, нужна бутылка коньяку. Можно больше, но меньше никак.

— Мне нельзя, чтобы вы сегодня пили… — она повернулась спиной и говорила, не оборачиваясь. — Тут у нас трамвай, третий номер, с рельсов сошел, и бабы рельс пилили. Сели на снег в ватных штанах и пилой по нему. И поют под эту виолончель: «Дроля, дроля, дролечка, сделай мне ребеночка… Ручки, ножки маленьки, волоси — кудрявеньки». Мне бы хотелось попросить вас об этом.

Кот встал и медленно вышел из комнаты.

— Повторите, пожалуйста, — сказал Глинский и опять вытер лицо простыней.

— Да не мучьте же меня, — крикнула она, по-прежнему не оборачиваясь. — Мне же стыдно это повторять, я хочу от вас ребенка. От вас, потому что я хочу такого ребенка, то есть чтоб он был в такого отца, — она сбилась, — и сейчас, потому что другого случая у меня не будет. Я тоже кое-чем рискую, согласитесь, так что услуга за услугу.

— Да что я, бык Васька?! — Глинский сел на диване и выпил до дна молоко.

— В некотором роде, конечно… Но есть и принципиальное различие…

— Хотелось бы знать какое, — Глинский подтянул брюки и потащил из кармана папиросу.

Она резко повернулась.

— Их два. Во-первых, я люблю вас, а во-вторых, вы, скорее всего, сгинете с этого света… И не курите, пожалуйста, будете курить потом… И закройте глаза, я стесняюсь.

Глинский закрыл глаза и стал слушать, как она раздевается.

— Подвиньтесь.

Он подвинулся, она сначала встала ногами на диван, потом легла рядом, натянув до горла одеяло с простыней и глядя в потолок. Ее большое жаркое тело прижало Глинского к спинке дивана. Он тоже глядел в потолок, не ощущая ничего, кроме комизма ситуации.

— У меня холодные ноги? — спросила она. — Подождите, пусть согреются…

— Что это, процедура что ли, — взвыл Глинский. — С таким лицом аборты делают, а не с любовником ложатся… Ты ж даже губу закусила… Вам наркоз общий или местный? Я старый, я промок, я в вывернутых штанах бегал, меня посадят не сегодня-завтра, ты сама говоришь…

— Что же мне делать? — спросила она.

— Черт те знает, — подумав, сказал Глинский. — Может, кого другого полюбить… Из учителей… — добавил он с надеждой, — астроном у вас очень милый…

Она затрясла головой.

— Он идиот…

— Я, знаешь, боюсь, что у меня так не получится, — сказал Глинский, — если бы ты преподавала хотя бы биологию, нам сейчас было бы легче…

— Но и Пушкин сказал — «и делишь вдруг со мной мой пламень поневоле…»

Глинский засмеялся.

— Закрой глаза, — угрюмо сказала она, — я встану…

И, не дожидаясь, села. На больших плечах туго натянулась рубашка в каких-то рыбках.

— Погоди, — сказал он.

— Что же, — губы у нее тряслись, — мне перед вами обнаженной с бубном танцевать?! Отвернитесь же, боже, стыд какой… — Она часто дышала. Глинский подумал, что сейчас с ней случится истерика, и схватил ее, уже встающую, за руку.