Светлана Кармалита - Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

— При виде вашего «охотника»? — Тася тоже засмеялась.

— Да нет, вообще… Это я в смысле, что глупость написана, от незнания… На «охотнике», значит, лопухи, зевнули лодку… А у нее уж такое дело — трусливо, не трусливо, а скрываться…

— Да-а, — сказала Тася.

Дом спал, за стенкой храпели.

— Пойдемте, — вдруг сказал Чижов, сам чувствуя, что голос у него сипнет.

— Куда?

— Ну пойдемте… — он не мог придумать, куда можно сейчас позвать девушку, — погуляем.

— Пойдемте, — закивала Тася, глаза у нее стали такие, будто он звал ее прыгать с парашютом, — только я оденусь.

Почти беззвучно, на одних носках, он слетел первый пролет, съехал второй по тонким перилам, и, как в детстве, перила катапультировали его с высокого крыльца в мягкую пыль, и, как в детстве, он устоял на ногах.

Хлоп, хлоп! — опять донеслось с реки.

Бу-бум, бу-бум! — билось сердце. Чижов расстегнул крючки кителя и сел на скамеечку. На светло-желтое небо наползли тучи, и дом, составленный из бревенчатых кубов с круглыми окнами, встающий над густыми кустами, был похож на загруженный лихтер. Тася все не выходила. По краю железной крыши шел котище с обрубленным, как часто бывает на севере, хвостом. Котище тащил зеленую сетку-авоську с промасленным газетным пакетиком — паек с чьей-то форточки. Чижов запустил в него комком земли.

На крыльце появилась Тася с сумочкой и лодочками в руках — чтобы не шуметь. Платье на ней было светлое, нарядное, с высокими плечиками, сережки голубенькие, на руке часики, а волосы тоже светлые, почти белые. И в черном проеме двери она напоминала картину в раме, и все в этой картине — от самой Таси до серебристого корыта на стене, по которому проходили тени от облаков, до желтой струганой доски и бузины на углу — было удивительно красиво. Опять беззвучными тенями пронеслись две утки. Что уж случилось, Чижов сказать не мог, но легкость, на которую он рассчитывал, ушла.

— Ну пойдемте, — сказала Тася и надела лодочки, даже ложка у нее была с собой, ложку она положила в сумочку.

Он взял ее под руку, и у скамейки они постояли, не зная, кому первому садиться, он не хотел отпускать Тасину руку. Накануне Тася придавила палец на левой руке, ноготь был черный, и Тася прятала его в рукаве. У ног Чижова терся Пират, оставляя на брючине клочья бурой шерсти. Наконец они сели, он все держал ее под руку и кистью чувствовал упругую горячую грудь. Из баньки, сильно кашляя, прошел эвакуированный старичок со свечкой.

— Какие на севере цветы восхитительные, — сказала Тася, — похожие на южные, но без аромата, я в художественной школе училась, и мы все обязательно рисовали сирень, а у меня по сирени была пятерка… Вы любите цветы?

— Люблю, — кивнул Чижов.

— Какие? — спросила Тася.

— Львиный зев, — сказал Чижов. Мыслей особенных не было, в голове был звон. Из-под воротника он видел Тасину шею и чуть продвинул руку вверх и вперед.

— Зачем вы, — сказала Тася, уставившись на запыленные лодочки, — ведь вы меня не любите…

— Люблю, — сказал Чижов и еще продвинул руку.

— Да? — сказала Тася и часто задышала. — Дайте комсомольское…

— Я член партии, — сказал Чижов, и они еще посидели неподвижно.

Тасю сильно колотило, она повернулась к нему, глаза потемнели и показались Чижову огромными.

— Если вы меня любите, и я вас люблю, — ее все колотило.

«Сумасшедшая», — похолодел Чижов, но эта мысль была последняя, через секунду они целовались, вернее, Тася целовала его.

— Милый мой, единственный, — шептала она, целуя лицо, шею и даже уши.

Ничего подобного Чижов предположить не мог и опять растерялся.

— Я как только тебя увидела, поняла, что ты моя судьба, я даже молилась вчера, ты хочешь меня обнять?..

«Кошмар», — опять пронеслось в голове у Чижова, фуражка слетела в пыль, и Пират нюхал ее.

— Пойдем погуляем, — сказал Чижов, оглядываясь и соображая.

— Пойдем, — Тася сразу встала, готовая ко всему.

Чижов обнял ее за ноги выше колен, потянул к себе, она левой рукой уперлась ему в плечо, а правой гладила его короткие волосы.

«Пора будить отца прощаться», — подумал Чижов.

Дверь баньки опять стукнула, они встали и пошли. Пиратка бежал за ними, обгоняя и подкладывал на тропинке палку, чтобы Чижов бросил. И обижался и лаял, что тот не бросает.

— Пшел, — сказал Чижов, Пиратка мог перебудить всех. Привыкшие рано вставать люди и в воскресное утро спят чутко.

— Пшел, Пиратка, — сказала Тася и посмотрела сверху вниз на Чижова, сняла лодочки и пошла босиком.

Когда они дошли до поросшего крупными северными ромашками погреба, Чижов поднял ком земли и швырнул в Пиратку. Они постояли, странно было сразу карабкаться, Тася дышала тяжело, будто после бега, и старалась сдерживать это дыхание. Чижов, не оборачиваясь, пошел наверх и только наверху, у старой деревянной трубы погреба, обернулся. Трава была высоченная, почти до колен, облака — длинные, светлые, как ножи. Тася тоже полезла вверх, ей хотелось подниматься ловко, казаться гибкой, и это у нее получалось. Чижов снял китель, они сели на этот китель, и высокая трава, и огромный куст бузины сразу же отгородили их от домов, Кузнечихи и всего остального мира.

Хлоп, хлоп! — доносилось с реки.

— Англичане считают, — сказал Чижов и взял Тасю за руку, — англичане считают… — он провел пальцем по Тасиной шее, Тася схватила его за палец, и так они посидели, слушая, как бухает кровь у каждого в голове.

— Что считают? — спросила Тася.

— Что когда женщины полощут белье, нельзя выходить в море… Даже к командующему, говорят, ходили. Мракобесие такое развели, — Чижов засмеялся, высвободив палец, и обнял Тасю.

— А командующий? — спросила Тася, на Чижове была белая нательная рубаха, расстегнутая на груди.

Чижов пытался расстегнуть платье там, где пуговицы были накладные, фальшивые, сбоку были крючки, но как подскажешь, никак не подскажешь. И чтобы не подсказывать, Тася медленно, сама дурея, стала целовать Чижову ключицу.

— Что ж командующий? — бормотал Чижов. — Ничего командующий, — он вдруг натолкнулся на крючки, — у нас, говорят, здесь триста лет стирают… — И это было последнее, что он сказал, крючки поддались дружно, разом, и, задохнувшись, они оба опустились в высокую густую траву. Шея, лицо и грудь Таси были белые, Чижов увидел, как она закусила губу, и почувствовал вдруг такую нежность, что в груди заныло и заломило плечи.

— Не бойся, — сказала Тася, — я тебя люблю. Ну что же ты?

— Не знаю, — Чижов сел и растерянно поглядел на часы. — Ты отцу моему не говори, что я заезжал…

— Ну да, — сказала Тася и засмеялась, чувствуя полную власть над ним. Она и не предполагала, что так можно чувствовать. — Приезжали, скажу, но предпочли… смотри, какая я сильная, — она надавила босой ногой на деревянную трубу погреба, но труба не поддалась.