Симона де Бовуар - Второй пол

С недавнего времени, видя свое отражение в зеркале, она испытывала какое-то особое волнение: иногда по непонятным причинам она видела перед собой незнакомую девушку, какое-то совершенно новое существо.

Это уже случалось с ней раза два-три. Она смотрелась в зеркало, видела свое отражение. Но что же происходило?.. Сегодня она видела нечто совершенно новое: загадочное выражение лица, серьезное и в то же время сияющее, ниспадающие волнами пышные и блестящие волосы. Тело ее – может быть, все дело в платье – казалось упругим и стройным, оно приобрело четкие очертания, расцвело, стало одновременно гибким и крепким; в нем кипела жизнь. Перед ней, как на портрете, стояла девушка в розовом платье, и все предметы, отражавшиеся в зеркале, обрамляли ее, указывали на нее и шептали: «это вы»…

В этом образе Оливию больше всего восхищают те надежды, которые он подает; это и она сама, и в то же время ее детские мечты; но девушка в своем плотском присутствии еще и любуется телом, восхищающим ее как чужое. Она ласкает его, гладит округлость плеча, локтевой сгиб, разглядывает свою грудь, ноги; удовольствие от себя погружает ее в мечты, она ищет в нем нежного приобщения к себе самой. Для юноши любовь к себе и эротическое влечение к объекту обладания противопоставлены: как правило, с наступлением половой зрелости его нарциссизм проходит. У женщины наоборот – поскольку и для любовника, и для самой себя она является пассивным объектом, ее эротизм изначально лишен четкой направленности. Ею движет сложный порыв: она стремится восславить свое тело через знаки внимания, оказываемые мужчинами, которым это тело предназначено; и было бы упрощением думать, что она хочет быть красивой, чтобы пленять, или хочет пленять, чтобы убедиться в своей красоте; и в своей комнате, в одиночестве, и в гостиных, где она стремится привлечь к себе все взоры, она не отделяет мужского желания от любви к себе самой. Такое смешение наглядно проявляется у Марии Башкирцевой. Как мы уже знаем, из-за позднего отнятия от груди у нее резко обострилось присущее всем детям желание привлекать к себе взгляды людей и слышать их похвалу; с пятилетнего возраста и до конца отрочества вся ее любовь сосредоточена на собственной внешности, она до безумия любит свои руки, лицо, грацию; она пишет: «Я сама своя героиня…» Она хочет стать певицей, чтобы на нее взирала восхищенная публика, а она бы в ответ смотрела на нее гордым взглядом; но этот «аутизм» проявляется и в романтических мечтаниях; уже в двенадцать лет она влюблена – ибо жаждет быть любимой и ищет в обожании, которое хочет внушить, лишь подтверждения собственного самообожания. Она влюбляется в герцога Г., хотя не перемолвилась с ним ни словом, и воображает его у своих ног: «Ты будешь ослеплен моим голосом и полюбишь меня… ты действительно достоин только такой женщины, какой я надеюсь быть». Ту же двойственность мы наблюдаем у Наташи из «Войны и мира»:

«Мама и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой-то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Все, все в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и, потом, хороша, необыкновенно хороша, ловка – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!»…

Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. «Что за прелесть эта Наташа! – сказала она опять про себя словами какого-то третьего, собирательного мужского лица. – Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое».

Кэтрин Мэнсфилд в персонаже Берил также описывает случай, когда нарциссизм и романтическое желание женской участи тесно переплетены:

У мерцающего огня камина в столовой на мягком пуфе сидела Берил и играла на гитаре. Она играла и пела для себя одной и, пока играла и пела, не переставала любоваться собой. Отблески пламени падали на башмаки, на красноватую деку гитары, на белые пальцы Берил…

«Если бы, стоя за окном, я увидела себя, я, несомненно, влюбилась бы», – подумала она. И она заиграла аккомпанемент еще мягче и уже не пела, а только слушала.

«Первый раз, когда я тебя увидел, моя крошка, – а ты и не подозревала, что кто-то смотрит на тебя, – ты сидела на мягком пуфе, подогнув маленькие ножки, и играла на гитаре. Боже, я никогда не забуду…» – Берил откинула голову и запела снова:

Даже луна устала…

Но тут раздался громкий стук в дверь, и в комнату просунулось багрово-красное лицо служанки… Нет, эта дурацкая девчонка совершенно невыносима. Берил влетела в темную гостиную и зашагала из угла в угол. Она никак не могла успокоиться, никак… Над камином висело зеркало. Она обеими руками оперлась о каминную доску и взглянула на отразившуюся в нем бледную тень. Какая она красивая, и нет никого, кто бы посмотрел на нее, никого… Берил улыбнулась, и ее улыбка действительно была так прелестна, что она снова улыбнулась, но на этот раз уже просто потому, что не могла не улыбнуться («Прелюдия») [314].

Этот культ собственного «я» выражается у девушки не только в обожании своей физической личности; она хочет владеть своим «я» и воспевать его целиком. Именно с этой целью она ведет дневник, в котором так любит изливать душу; знаменитый дневник Марии Башкирцевой – образец этого жанра. Девушка разговаривает со своей тетрадкой, как совсем недавно разговаривала с куклами, для нее это друг, поверенный, к нему обращаются как к человеку. На его страницах запечатлена правда, которую девушка скрывает от родителей, подруг, учителей, которой упивается в одиночестве. Одна двенадцатилетняя девочка, которая вела дневник до двадцати лет, написала на его первой странице:

Другие девушки пишут в начале: «Прочесть только в случае моей смерти» или «После моей смерти сжечь». Склонность к секретам, развившаяся у девочки в препубертатном возрасте, только обостряется. Она замыкается в себе, становится нелюдимой, отказывается открывать окружающим то тайное «я», которое считает истинным и которое на самом деле является воображаемым персонажем: она видит себя танцовщицей, как Наташа у Толстого, или святой, как Мари Ленерю, или просто единственным в своем роде чудом. Между этой героиней и тем объективным обликом, какой знают родители и друзья, нет ничего общего. Поэтому девочка убеждает себя, что ее не понимают, и с еще большей страстью углубляется в себя, упиваясь своим одиночеством; ей кажется, что она не похожа на других, она выше их, она – исключение, и она говорит себе, что будущее вознаградит ее за нынешнее серое существование. От своей ограниченной и жалкой жизни она скрывается в мечтах. Она всегда любила мечтать и теперь будет предаваться этой склонности с еще большим пылом; она заслоняет поэтическими штампами пугающий ее мир, окружает мужской пол сиянием лунного света, розовыми облаками, бархатной ночной темнотой; она превращает собственное тело в храм из мрамора, яшмы и перламутра; она сочиняет для себя глупые сказки. Девочка так часто погружается в нелепые выдумки, потому что лишена власти над миром; если бы ей приходилось действовать , она бы разбиралась в нем лучше; но она может лишь ожидать в тумане. Юноша тоже мечтает, но мечтает в основном о приключениях, в которых играет активную роль. Девушка предпочитает приключению чудо; все вещи и люди окутаны для нее смутным магическим ореолом. Но идея магии – это идея пассивной силы; девушка, обреченная на пассивность и в то же время жаждущая власти, неизбежно верит в магию – в магию своего тела, которое полностью подчинит себе мужчин, в магию судьбы, которая вознаградит ее без всяких усилий с ее стороны. О реальном же мире она старается забыть.