Ричард Форти - Трилобиты: Свидетели эволюции

Во-первых, что такое вид? У современных животных виды различаются сравнительно легко: даже близкородственные виды имеют массу специфичных черт, хорошо заметных опытному глазу. Два обычных вида европейских птиц из одного семейства — певчий дрозд и черный дрозд, — несмотря на внешнее сходство, сильно разнятся по окраске оперения, цвету яиц, песенкам и поведению. И даже еще более схожую пару — певчего дрозда и дрозда-дерябу — тренированный орнитолог не перепутает: у этих птиц и песенки, и образ жизни достаточно различны. Но от ископаемых трилобитов нам доступны лишь сброшенные шкурки. К счастью, трилобиты в одном немного напоминают дроздов — у них разное «оперение»; поверхность панцирей несет красивые и характерные скульптурные украшения, которые, скорее всего, отражают различия между видами. Часто близкие виды подчеркивают свою индивидуальность именно таким способом: нужно же как-то подыскать правильного брачного партнера. В широком смысле тот же принцип помогает рокерам находить рокеров (по кожаным жакетам с заклепками) или сводит вместе кришнаитов (бритая голова и тога). И если ископаемый материал сносной сохранности, то в нем можно разделять самостоятельные виды так же уверенно, как и на современном материале. Ну а затем наши экспертные ощущения требуется превратить в официально признанный новый вид. Как? Тут вступают в действие научные публикации. Вы не можете проснуться поутру в понедельник, посмотреть на дождь за окном и решить, что сегодня, пожалуй, нужно установить несколько новых видов. Новый вид официально не существует, пока о нем не появилась публикация в научном журнале. Автор, обычно авторитетный ученый, предлагает вид в качестве нового, поясняет конкретно, почему он новый, и сопровождает описание качественными иллюстрациями. И это серьезное дело. Необходимо написать, чем новый вид отличается от всех уже известных видов этого рода: говоря научным жаргоном, нужно составить диагноз нового вида. А для этого, понятно, придется пересмотреть дюжину или больше научных статей, сравнить свои экземпляры с другими похожими видами, которые когда бы то ни было получали научные названия. Процесс этот трудоемкий, потому что нужные статьи могут прятаться в малодоступных журналах Новосибирска, Норича или Нью-Дели. А значит, хорошая библиотека является огромным благом для специалиста. Поэтому для ученого библиотеки публикаций, дополняющие большие музейные коллекции, — все равно что бензин для машины. Если из-за небрежности или несчастливых обстоятельств не выполнить эти литературные изыскания как следует, то можно пропустить важную публикацию, где ваш вид уже описан и назван. И тогда ваше новое название будет сведено в синонимику (что в переводе с языка таксономиста: будет навсегда забыто), потому что у более старого имени есть приоритет. Научные названия в этом смысле совсем не похожи на названия улиц в городах Европы: они не меняются в соответствии с текущей политической обстановкой. Они почти что вечны. Роза для ботаника всегда останется розой, «хоть розой назови ее, хоть нет».

Для нового вида требуется придумать видовое имя, т.е. второе имя в полном названии. Многолетняя традиция (которая скоро, кажется, закончится) выработала некоторые правила именования видов. У них должны быть латинские или греческие корни, подходящие по смыслу: например, красивый вид награждается именем pulcher (по-латыни — красивый) или даже pulcherrima — «действительно очень красивый». Нельзя назвать вид verypretti (очень симпатичный) или jolliattractivi (чрезвычайно привлекательный). А вот с именем Rosa pulcherrima все в порядке. Если чуть-чуть изменить — Rosa pulcherrimus — это, хотя и лучше звучит, будет неправильно, потому что окончание видового имени указывает на грамматический род. Мне всегда нравилась приверженность к классическим корням, она связывала меня с теми школярами XVIII в., которые писали по-латыни и, возможно, по-латыни думали. Латинскими названиями я связан с великим Джоном Рэем и несравненным Каролусом Линнеусом (или Карлом фон Линнеем, если забыть про латынь). Мы все связаны великим предприятием по классификации природной жизни; на протяжении двух столетий мы одержимы идеей упорядочить наши знания. Я с наслаждением копаюсь в старых тяжелых словарях, составленных учеными классиками (передо мной сейчас лежит латинский словарь — академический Льюис и Шорт), в поисках перевода, например, слова «бородавчатый» или «стыдливый», чтобы из них составить название вида; и мне нравится потом читать цитаты из Овидия, подтверждающие употребление слов. И это подражание прошлой классической культуре больше напоминает крепкую связь, а не крепостную зависимость.

Теперь, на следующей стадии, необходимо связать новый научный ярлык с конкретным образцом — fons et origo — источником и первопричиной названия, и этот образец навсегда останется официальным пропуском данного вида. Вот он типовой экземпляр (или по-другому голотип) нового вида. На этой стадии особую важность приобретает музей. Типовой экземпляр должен сохраняться здесь вечно. В коллекциях отражено разнообразие естественной жизни, прошлой и настоящей. Вместе с типовыми экземплярами хранятся и другие, собранные повсюду от Антарктиды до Эквадора, Тянь-Шаня и Тимбукту — реестр всего живого и вымершего. В Музее естественной истории одни лишь коллекции окаменелостей занимают площадь размером с футбольное поле, а таких — четыре этажа. На каждом этаже ряды шкафов, в каждом шкафу примерно по сорок полок. На каждой полке помещается около пятидесяти экземпляров: голова кругом идет, когда пытаешься прикинуть общее число экземпляров в коллекциях.

Если мне нужно сравнить трилобитов с теми или иными современными членистоногими, я отправляюсь в зоологический отдел. И там, в тысячах тысяч банок покоятся змеи, рыбы, осьминоги, омары, замаринованные и неживые. Есть и ящерицы, пойманные Чарльзом Дарвином. Есть черви, вытащенные из морских глубин. Там должно быть и то, что я ищу: крупный родственник мокрицы, называемый Serolis, он обитает на дне под ледяными шапками Антарктики. Внешне он действительно напоминает трилобита (хотя и не является его близким родичем), и меня интересует тонкое устройство его туловищных сегментов. Я прохожу мимо бессчетных полок, и не нужно быть завзятым антропоцентристом, чтобы угадать на надутых губах трески унылый комментарий относительно столетнего сидения в банке. Краски выцвели, и, кажется, в заспиртованных бледнотелых созданиях отражен их долгий музейный стаж. Я иду вдоль бесцветного парада склянок и бутылок, и с каждой дверью голос сам собой теряет децибелы. Идешь и думаешь: смерть — вот твое печальное лицо, и если не разложение, то только мертвящий рассол.