Ричард Форти - Трилобиты: Свидетели эволюции

Несколько лет спустя Депра начал новую жизнь, уже как писатель по имени Герберт Уайлд. Именно Герберт Уайлд написал роман «Воющие псы», но внимательный читатель сразу же свяжет имена Депра и Уайлда. Следующие его романы получили одобрение критиков, а один из них был номинирован на Гонкуровскую премию; значительные писательские гонорары обеспечили ему и его семье безбедное существование. Он снова стал заниматься альпинизмом, достиг известности и на этом поприще, забрался на Пиренеи и первым покорил несколько сложных вершин. Занятия альпинизмом в результате стоили ему жизни; примечательно, что в 1935 г. он написал роман, где подробно описана гибель в горах. Именно так некоторое время спустя погиб он сам. Только после его смерти открылось, кто скрывался за именем Герберта Уайлда.

Есть некая многозначительная симметрия между этой историей и той, с которой начиналось наше повествование, — со сцены из романа «Голубые глаза». И в той и в другой присутствуют выдуманные трилобиты. Герой Гарди висит над кручей, глядя в глаза трилобита, в которых отражается смерть; сорвавшись, умирает Депра, задолго до этого погубленный трилобитами. Для пущего драматизма Гарди использовал удачную выдумку — корнуоллского трилобита каменноугольного периода: литературный прием профессионального писателя, чья репутация так же безупречна сейчас, как и во все прошедшие годы. Никому не придет в голову ославить его на основании того, что его трилобит — фикция: в конце концов, писатель и призван вызывать к жизни таких вот созданий. Депра развенчали за то, что его фикция создавалась внутри другого кодекса; он должен был следовать правилам научного метода. Как бы мы ни сокрушались о выброшенном на ветер таланте, как бы ни осуждали мстительность преследователя, Лантенуа, но научный прогресс целиком зависит от того, чтобы воздерживаться от деяний, в которых обвиняют Депра. Этот принцип не допускает компромисса: невозможно доверять ученому, если он говорит правду в 78% случаев. А как мы распознаем, не попало ли утверждение в процент с пороком? Волею судеб Депра стал писателем и, может быть, даже восхищался романами Томаса Гарди. Если бы, будучи мистером Уайлдом, он придумал трилобита в качестве литературного персонажа, никто бы и слова не сказал. Разница между творчеством в науке и в искусстве едва ли прослеживается лучше, чем на примере нашей истории о двух трилобитах. А разница вот в чем: как и любой художник, Гарди создает временное пространство, очерчивает некий повествовательный круг, в который читатель волен вступить, открыв книгу. Правдоподобность трилобита случайна, как не имеет никакого значения тот факт, что он считал трилобита каменным ракообразным. И наоборот, готовность Депра исследовать предмет времени уже сама по себе заключает клятву научному кодексу, сформулированному еще Фрэнсисом Бэконом в «Новом Органоне» (Novum Organum, 1620):

Но если человеческому разуму искренне потребуется преуспеть в новых знаниях, вместо того чтобы погрязнуть в косности и успокоиться на старом; выигрывать битвы у Природы, будучи честным тружеником, а не пустопорожним критиком или самохвальным диспутантом; если захочется обрести твердое, доказательное знание вместо привлекательного и беспочвенного рассуждения, такого человека мы с готовностью примем в свои ряды как истинного сына Науки.

Тот, кто обманул и презрел необходимость «твердого, доказательного знания», недостоин называться «истинным сыном Науки». Воображение есть источник, из которого черпают вдохновение и художники, и ученые, но художник счастлив в фантазиях, тогда как ученый — в новых открытиях. Время — вот испытатель проницательности художественного видения и надежности научных открытий.

Большинство ученых работают в одной узкой области. Расхожее мнение, опирающееся только лишь на знание о великих открытиях, рисует ученых в белых халатах, неустанно создающих общую теорию поля, или определяющих ген рака, или открывающих нейрофизиологическую основу сознания. На деле научный поиск ведется в тысячах различных направлений, но только очень немногие сочетают ту своевременность и новизну, за которые даются Нобелевские премии (или «поездка в Стокгольм», как ее назвал один почтенный член Королевского общества). Но вся наука взаимосвязана: она подобна паутине, всей поверхностью реагирующей на движение в любом ее конце, и прочнее всего она на переплетениях нитей. Вот и наука о трилобитах отсылает нас к более общим научным вопросам: как появляются и умирают виды; о природе кембрийского взрыва (и был ли этот взрыв); как вообще зародился известный нам биологический мир; как в древности выглядели контуры континентов. Какой-нибудь ученый будет трудиться годы, движимый любовью к предмету своих исследований, и станет известен только десятку ближайших коллег. Но, обнаружив неожиданную взаимосвязь, ученый оказывается на передовом рубеже, восхваляемый лауреатами, засыпанный наградами. Древняя мудрость гласит (так мог бы заявить и трилобит): имеющий глаза да увидит. Двум специалистам из маленького американского университета, Рут и Биллу Дюел, почти не с кем было разделить интерес к крошечным, коротконогим тихоходкам, вездесущим малявкам, живущим под каждой мшистой кочкой, близким, возможно, к древним членистоногим. Эти двое поняли, что несколько важных признаков в анатомии головы связывают тихоходок с некоторыми ископаемыми кембрийскими животными; а молекулярные методы, с помощью которых они реконструировали историю тихоходок, вынесли их из закоулков науки в самый ее авангард. Годы терпеливых наблюдений подвели Дюелов к ключевым вопросам, касающимся эволюции членистоногих — самой разнообразной группы животных на планете.

Красота научной жизни состоит в том, что каждый добросовестный ученый может встроить свой камень в здание науки. Имя его, возможно, вспомнят лишь несколько интеллектуальных последователей, но научный вклад останется, даже если он анонимный. Чтобы оставить след в науке, совершенно необязательно быть одним из знаменитостей. Я знаю, что из десятка тысяч человек (не считая пражан) ни один не слышал о великом палеонтологе из Богемии Иоахиме Барранде, а он — значительнейшая фигура в трилобитовом мире. Ну и пусть: памятником ему служат геологические карты его родной Богемии, да и сама материя геологического времени. Копнув немного глубже, исследователь увидит имя Барранда в названиях сотни важнейших окаменелостей. А затем обнаружит, что Барранду, как и любому другому, случалось ошибаться, особенно в обсуждении последовательности возникновения животных в его родной Богемии; эти ошибки произошли из-за неправильного сопоставления (или, как говорят, корреляции) пород. Неважно: здание науки строится не из ошибок. Скорее, ошибки — это материал, который потом размусоливают историки, отслеживающие путь от идеи к принятой истине. В конце концов наш исследователь доберется до человеческой стороны Иоахима Барранда и поймет его, придирчивого перфекциониста, посвятившего жизнь распространению в мире знаний о богатстве палеозойских пород Богемии и назвавшего моллюска именем своей домоправительницы. Подобно Марселю Прусту, чья неврастеническая одержимость породила один из самых великих и длинных романов, Барранд посвятил свою жизнь одной великой идее. Как и Пруст, Барранд жил в городской квартире, и его дом вела домоправительница с железным характером. Наука в основе своей — просто один из видов человеческой деятельности и, следовательно, отражает все слабости и причуды человеческой природы. История жизни ученого подобна любым другим историям, о подробностях ее точно так же интересно посплетничать. Но для Науки с большой буквы не имеет значения, был ли Барранд святым или грешником, трансвеститом или вообще сменил пол, не имеет значения до тех пор, пока он оставался честен.