Иоланта Сержантова - Календарь природы

– Мне конец, – прошептала белка.

В подтверждении её слов, на шум сбежались мыши и принялись растаскивать дармовую, упавшую с неба, провизию.

Белка вернулась в спальню, кинулась на постель и замерла. Спряталась от овладевшего ею ужаса. Не было сил стоять и наблюдать за тем, как по крохам исчезает её жизнь. Она ясно осознавала, что без припасов под рукой, ей не пережить сезона дождей. А после, обессилев от голода, съестного и вовсе отыскать будет нельзя. Выход был утерян, но в лабиринтах ли судьбы или злого умысла – кому какая печаль. Белка решила, что больше никогда не встанет, а будет спать, спать, спать, – покуда не заснёт навсегда.

Но наутро она, всё же, проснулась. Подле её кровати стояла растрёпанная мышь и громко чихала. Белка села на постели, в изумлении глядя на гостью:

– Как? Как вы сюда забрались?!

– Как обычно, – буркнула мышь и вновь чихнула. – Слушай, давай без этих твоих, выканий. Мы всю ночь грузили твоё барахло. Кое-что попортилось от дождя, но бОльшая часть цела.

– Как… цела?! – у белки перехватило дыхание. – Это… Это невозможно! Я сама наблюдала, собственными глазами…

– Пока ты наблюдала, мы с ребятами всё перетащили в хорошее место. Дупло, правда, невысоко от земли, сажень, не больше, зато просторное, с наплывом. Там всё уместилось.

– Не может быть…

– А, и ещё, мы там поели немного твоего. Домой на ужин некогда было бегать. Спешили. Ты уж того, не серчай, соседка.

– Я – соседка?! – растрогалась белка.

– А то кто ж. Мы – соседи. И всегда друг другу помогаем. Ты нам, мы – тебе. Да, ладно уж, пошли скорее, покажу, где твой новый чулан, чтобы не искала. Он тут рядом совсем. Мы ж понимаем. А то, с твоей рассеянностью…

Белка поспешила за мышью. Та на удивление уверенно шагала по коре, чуть приподняв хвост, чтобы не оцарапать его. Спустились на землю почти одновременно, немного постояли у погибшего накануне ствола. Простились с ним.

Дерево отличалось от гигантской свирели величиной, да строем отверстий, располагавшихся на его теле в полном беспорядке.

– Как… как можно было не догадываться, что оно упадёт, не пойму, – вздохнула мышь.

– Я надеялась, что этого не произойдёт, простите.

– Да ладно тебе, чего в жизни не бывает! Все мы похожи!

– Чем? – поинтересовалась белка.

– Хотя бы тем, что временами совершаем ошибки, – ответила мышь и указала, куда идти.

Обе передвигались прыжками. Мышь – длинными и невысокими, а белка короткими, но повыше. Они и в самом деле были похожи.

По чину почин

Ветер трудился целый день. Очищая его от снега, он не выглядел утомлённым. И не потому, что ветр трудно было застать на месте или рассмотреть. Он совершенно откровенно бежал от дела. Щелчками сбивал снежки с макушек сосен. Брал щёпотью и относил в сторону с осин. С дорожек – сдувал, как лепесток огня со свечи. А с заборов… смешно сказать, – скидывал, будто детской лопаткой. Часто-часто. Чисто-чисто? Увы! Снег, как сор, был оставлен везде, кроме, пожалуй, тех уголков, что были защищены от его бесчинства. От ветрености, – и простительной, и убедительной. Он был в своём праве что-то делать или ничего не предпринимать.

Прогуливаясь, он вершил судьбы. В охотку срывал грузные покровы с подмороженных трав. Случалось, сводил пару сугробов в один, на манер колыбели. А, бывало, что срывался, и в беспорядке ярости смешивал все краски в одну. Без надежды на то, чтобы восстановить хотя бы в памяти, как оно было до его безумной выходки.

Но всё это, пока мороз не вступал в свои права. Тот меры не знает ни в строгости своей, не во власти. И шутить с собой не дозволяет никому. И когда однажды, в сиянии утра, сквозь туман собственного дыхания, ты видишь расцарапанный до продрогшей земли малиновый сугроб… Или ровные края мышиных нор, будто шнуровку одного края тропинки к другой… Чтобы теснее. Чтобы не вырваться. Чтобы тишина и приличная бледность во всём… Ты стыдишься своей праздности. В особенности – уюта подле тёплой печи, что дымит с утра в кулачок, как малолетка, а к вечеру принимается щёлкать дрова, словно орехи.

И тянешь за подкладку шубы рябину. Калину – за рукав, тихонько. Чтобы не с мелкой пылью, а так, невзначай как будто, стесняясь почти. Просыпаешь солёного, сена, семян или крошек. Больше, чем можешь. Но меньше, чем захотел. Просторечие розовых щёк, озорство сбитой чёлки сугроба, – это всё после. Потом. Не теперь.

И на виду выдыхающих ровно, глядишься смешным. А они для тебя… нечужие… То – люди. Не сознАются в боли, которой причинны. Будто ветер. По чину почин.

Первая неделя зимы…

Вокзал. Притворный запах кофе. Уютная доброжелательность граждан тоже ненастоящая, ибо спросонья. И неподдельное равнодушие. Ровное дыхание навстречу чужой беде.

Он словно бы сошёл с открытки про любимых большинством. Детьми и дамами явно. Тайно – усатыми и безусыми мужчинами, суровыми на вид. Чьё дело – рядить молча судьбами Родины. Радеть о здании самого государства и благополучии его обитателей. А тут… Пушистое аккуратное нечто. Ничто, практически. Безделица. Котёнок. Чуть больше клубка шерсти на шарф для ребёнка двух лет.

Стёганый потолок вокзала мягче одеяла. Тёплая речка воды бурчит в животе радиатора под окном. Можно посидеть рядом и спеть ей в ответ. Или запрыгнуть на подоконник, смотреть как ловко танцуют снежинки у всех на виду, при свете софитов ночных фонарей, и ждать. Кого ждать, котёнок не знал, но понимал, что надо. Это было его главной работой в новой жизни. Сидеть и чаять встречи с кем-то. Для чего он не знал наверняка, но чувствовал, что, когда это произойдёт, он всё поймёт так, без лишних движений тела. Когда уставал сидеть у окна, спускался на огрубевшую от шагов проезжающих кожу пола. Она казалась щекотной для нежных пяток котёнка, поэтому хотелось побыстрее проскочить затёртый кафель, чтобы взобраться на гладкое кресло. Пусть с металлом и приходилось делиться теплом своего тела, зато после его прикосновения были неприятны в меру. Таким манером котёнок перемещался по смежным комнатам захолустного вокзала, воображая, что он тут живёт. И некому было разубедить его в том.

Пока однажды дверь вокзала не отворилась в очередной раз и, вместе с порцией мороза, запустила в помещение даму в меховом капоре. Одной рукой она тянула за собой тележку чемодана, другой девчушку лет восьми. Получив в кассе гарантии существования пассажирского состава, на который был куплен билет, она расположилась на трёх креслах одновременно, усадив себя, чемодан и внучку. Девочка, впрочем, почти сразу вскочила и с криком «Ой… какой хорошенький!», вцепилась в котёнка. Тот не успел ни убежать, не испугаться. Через толстую ткань неприятно холодной одежды, котёнок расслышал частый стук сердца ребёнка, так похожий на его собственный. Когда сердца девочки и котёнка сговорились между собой, малыш заурчал. Впервые в жизни. Эти, новые звуки, вырвались на волю с такой мощью, что он даже закашлялся.